Окно в Полночь

— Организуй мне встречу с Владленом Матвеевичем, ладно? Я слишком многого не знаю. И… — запнулась.

Стыдно признаваться и просить… Но Ауша поняла:

— Я буду рядом.

И гора с плеч… Саламандра проводила меня до кабинета «мозгоправа» и села на диван. Взяла со столика журнал, закинула ногу на ногу и с очевидным интересом уткнулась в «Космо». Я постучалась и открыла дверь. И застыла на пороге. Игнат Матвеевич Седых — как указано в визитке, доктор и профессор психологических наук, почётный член какого-то забугорного общества и кучи институтов — лениво растёкся по кожаному креслу. Без пиджака и с распущенным галстуком, взъерошенный, он, положив ноги на стол, пускал бумажные самолётики. Я поджала губы, пряча ухмылку. Притворяться и изображать жертву творческого кризиса разом расхотелось.

— Проходите, — он запустил к потолку очередной самолётик. Последние лежали по всему кабинету — на полу, на полках стеллажей, на диване.

Пока я раздевалась и вешала шубу в шкаф, «мозгоправ» задумчиво лепил из подручного документа очередной самолётик. И, едва я села на диван напротив, он нацелил на меня бумажный «нос».

— Ну-с, на что жалуемся?

— Ну-с… — я невольно скопировала его интонации и тоже взяла ближайший самолётик. — На творческий кризис, — и неожиданно для себя запустила самолётиком в двоюродного деда. Тот уныло рухнул на ковёр. М-да, если не ладится — то во всём.

— Кризис — это плохо, — мой собеседник плавно запустил самолётик, и он по красивой дуге ушёл на стеллаж. — Усугубляешь его? Вредные привычки имеются?

Я посмотрела в окно и нахмурилась. Я не пью, не курю, дурью маюсь только книжной, работаю, случайными связями не увлекаюсь… Правильная и порядочная, аж зубы сводит. Но, как говорил Чехов, человек, который не курит и не пьёт, поневоле вызывает вопрос — а не сволочь ли он? Выводы напрашиваются очевидные. Я пожала плечами:

— Из вредных привычек… только характер.

— Характер — это хорошо, — одобрил Игнат Матвеевич, озираясь и выбирая площадку для «приземления» следующего самолётика. — Что от кризиса принимаешь?

— Валерьянку, — прилежно подыгрывала я. — А еще — желаемое за действительное. Вернее, принимала, — и, резко вскинув руку, поймала пущенный в мою сторону самолётик.

Родственник несколько секунд смотрел на меня в упор, а потом добродушно улыбнулся:

— Я рад познакомиться с тобой, Васёк. Раскусила меня, когда Кешу увидела? Мы все похожи, в отца. Но как дороги разошлись, так и мы… Кеша почти простил, а Влад — нет. И перед мамой твоей я виноват… очень виноват. Не сдержался. Мать наша рано ушла, и Дуся нас вырастила, всех троих, — и рассеянно взялся лепить очередной самолет. — Очень я её любил, вот и… вышло. И квартира… Рассказали о споре за наследство? Квартира Дусина многое бы объяснила, все ответы — там. Я по свежим следам понять хотел, кому она помешала… Да-да, — закивал. — Убили. Довели до самоубийства. У неё за полгода до смерти… с головой плохо стало. Она твердила, что всё вокруг то — да не то. И люди те — да не те. Мне её записи нужны были. Теперь-то поздно, упущен шанс… Удавил бы того, кто… — и новенький самолетик превратился в шуршащий бумажный ком.

А я слушала молча и понимала. Люди те — да не те… и Валик тот — да не тот… Похоже, бабушка угодила в такую же смену реальности и не выдержала. А выдержу ли я ещё, допустим, две-три такие смены? Вряд ли.

— Мне не квартира нужна была, — продолжал дед Игнат, мастеря новый самолёт. — Только записи. Но не пустили. Только тебе, подросшей, ключи бы отдали, а дверь заговорённая, не взломать. Я и… маму твою обидел очень. И тебя. Не держи зла, Васёк. Все мы люди.

Угу. С сущностью.

— Кеша про меня чего наплёл? — самолёётик улетел на стеллаж.

Я откашлялась и осторожно заметила:

— Не про вас… Про защитников и вредителей.

— И ты думаешь, что я — из вторых?

Я молча пожала плечами.

— Видишь ли, Васёк… — Игнат Матвеевич сел, выпрямился и посмотрел меня оценивающе и внимательно. Голубые глаза позеленели, и в них промелькнула тень. — Дар писца — это семейная реликвия. Он касается всех кровных. Благодаря тебе я могу видеть сущности. И работать с ними. Если с тобой что-нибудь случится, то дар уйдет к другому. И замрёт. Он всегда по-разному проявляется — иногда в пять лет пробуждается, а иногда и в семьдесят пять. И мы, члены семьи, на это время теряем возможность видеть сущности. Вредить тебе — бессмыслица. Без тебя труба моим делам. И то, чем я занимаюсь, кем я занимаюсь, тебя никогда не коснётся.

— И к «вредному делу» пристроить не попытаетесь? — я тоже смотрела на него оценивающе и внимательно.

Двоюродный дед весело хмыкнул:

— Не потяну, Васёк. «Что-нибудь пожрать» я тебе организую легко, а вот власть над миром — увы, — и картинно развёл руками.

Я улыбнулась. Конечно, везде «глаза». И, вероятно, огнетушитель на стене коридора был вовсе не огнетушителем, а мимикрировавшей сущностью, которую мы с Аушей дружно прозевали.