Окно выходит в белые деревья...

Проклятие мое,                            души моей растрата —эстрада.Я молод был,                          хотел на пьедестал,хотел аплодисментов и букетов,когда я вышел                           и неловко встална тальке,                    что остался от балеток.Мне было еще нечего сказать,а были только звон внутри и горло,но что-то сквозь меня такое перло,что невозможно сценою сковать.И голосом ломавшимся моимломавшееся время закричало,и время было мной,                                  и я был им,и что за важность:                                   кто был кем сначала.И на эстрадной огненной чертевошла в меня невысказанность залов,как будто бы невысказанность зарев,

которые таятся в темноте.Эстрадный жанр перерастал в призыв,и оказалась чем-то третьим слава.Как в Библии,                        в начале было Слово,ну а потом —сокрытый в слове взрыв.Какой я Северянин,                                      дураки!Слабы, конечно, были мои кости,но на лице моем сквозь желвакипрорезывался грозно Маяковский.И, золотая вся от удальства,дыша пшеничной ширью полевою,Есенина шальная головавсходила над моею головою.Учителя,                     я вас не посрамил,и вам я тайно все букеты отдал.Нам вместе аплодировал весь мир:Париж и Гамбург,                                и Мельбурн, и Лондон.Но что со мной ты сделала —                                                      ты рада,

эстрада?Мой стих не распустился,                                               не размяк,но стал грубей и темой,                                             и отделкой.Эстрада,                      ты давала мне размахи отбирала таинство оттенков.Я слишком от натуги багровел.В плакаты влез                           при хитрой отговорке,что из большого зала акварельне разглядишь —                                особенно с галерки.Я верить стал не в тишину —                                                       в раскат,но так собою можно пробросаться.Я научился вмазывать,                                            врезать,но разучился тихо прикасаться.И было кое-что еще страшней:когда в пальтишки публика влезала,разбросанный по тысячам людей,

сам от себя я уходил из зала.А мой двойник,                             от пота весь рябой,стоял в гримерной,                                    конченый волшебник,тысячелик от лиц, в него вошедших,и переставший быть самим собой.За что такая страшная награда,эстрада?«Прощай, эстрада…» —                                              хрипло прошепчу,хотя забыл я, что такое шепот.Уйду от шума в шелесты и шорох,прижмусь березке к слабому плечу.Но, помощи потребовав моей,как требует предгрозье взрыва,                                                                   взлома,невысказанность далей и полейподступит к горлу,                                сплавливаясь в слово.Униженность и мертвых и живыхна свете,                    что еще далек до рая,потребует,

                         из связок горловыхмой воспаленный голос выдирая.Я вас к другим поэтам не ревную.Не надо ничего —                                   я все отдам:и славу,                да и голову шальную,лишь только б лучше в жизни было вам.Конечно, будет ясно для потомков,что я — увы! — совсем не идеал,а все-таки —                      пусть грубо или тонко —но чувства добрые                                   я лирой пробуждал.И прохриплю,                          когда иссякших сил,наверно, и для шепота не будет:«Простите,                         я уж был, какой я был,а так ли жил —                         пусть Бог меня рассудит».И я сойду во мглу с тебя без страха,эстрада…1966