Окончательный диагноз

Женщина, сидевшая рядом с ними в приемном покое, умирала — она совершала переход от жизни к смерти и полному забвению, расставаясь не только с миром, но и с памятью о себе. Елена сразу это почувствовала, ощутив запах тлена и усталости от жизни. У женщины было худое, изможденное лицо, судя по всему, ей было пятьдесят с небольшим, но ее прозрачная желтоватая кожа могла бы принадлежать девяностолетней старухе. Она тяжело дышала, словно каждый вдох насыщал клетки ее тела не кислородом, а болью, словно она вполне могла бы обойтись без этого обременительного занятия. Она сидела откинувшись к стене, ее седые жидкие волосы прикрывали грязный ошметок эмульсионного пластыря; глаза у нее были закрыты, рот полуоткрыт.

Но казалось, Айзенменгер не замечал этого. Он сидел, глубоко задумавшись и уставившись на картинку, висевшую на противоположной стене; этот образчик абстрактного искусства не обладал не только какой-либо художественной ценностью, но и хотя бы сколько-нибудь узнаваемыми формами. Айзенменгер выглядел абсолютно расслабленным, однако Елена слишком хорошо его знала, чтобы в это поверить. Сама же она была настолько напряжена, что чувствовала себя готовой в любой момент сорваться и наброситься на все, что попадется на пути.

По прошествии четверти часа дверь отворилась, и в проеме появилась женщина среднего возраста. На ней не было униформы, но прикрепленный к ее груди значок оповещал окружающих, что ее зовут Бриджет Фэллот и она является сестрой хирургического отделения. Как и у всех амбулаторных сестер, у нее был такой вид, словно она ненавидит всех пациентов.

— Миссис Саутерн?

Сидевшая рядом женщина оторвалась от стены и открыла глаза. Елена была поражена сходством этого движения с тем, которое когда-то, когда она была шестилетней девочкой, совершала ее кукла. Тогда Елена могла часами качать маленькое неопрятное существо в синем атласном платье и с жесткими нейлоновыми волосами, наблюдая за тем, как его глаза переходят от бодрствования в состояние дремы и крепкого сна в зависимости от ее движений. Так же как эта кукла, миссис Саутерн не проронила ни единого звука, возвращаясь к реальности, собираясь с силами и поднимаясь на ноги. И лишь дыхание, которое продолжало вырываться из нее так же независимо, как если бы это было тиканье кварцевых часов на подоконнике, отличало ее от пластиковой куклы из детства Елены. Без особой радости она медленно прошла мимо сестры и исчезла в кабинете. Дверь закрылась, в приемном покое снова воцарилась тишина, и оба погрузились в свои мысли и опасения.

Елена украдкой бросила взгляд на Айзенменгера, и он перехватил его прежде, чем она снова ушла в себя.

— Все в порядке? — нежно спросил он.

Она кивнула, хотя это была очевидная ложь. Он ободряюще улыбнулся, и она ощутила благодарность за это, хотя продолжала недоумевать, почему он сел не рядом с ней, а через один стул. Она опустила глаза и уткнулась взглядом в ковер, обнаружив напротив входной двери огромный грязный след.

Зачем она не послушалась его и отказалась от частной консультации? Он предлагал ей договориться о частном визите, но она отказалась, и в тот момент у нее была для этого масса веских доводов, но сейчас она уже сожалела о своем отказе. Осмотр был довольно быстрым, и возможно, Елену осматривал тот же самый хирург, к которому она могла бы обратиться за частной консультацией, но теперь она была вынуждена сидеть в этом удручающем месте, в этом запущенном приемном покое с потертой мебелью и измотанным персоналом.

Она почувствовала, как к тревоге начинает присоединяться тошнота.

Опухоль увеличилась.

Избавиться от этой мысли было невозможно. Ее можно было придушить лишь в зародыше, но теперь она постоянно требовала к себе внимания, и никакими усилиями ее нельзя было заглушить.

Уплотнение стало больше.

А затем появлялся ее еще более гнусный спутник:

Это — рак.

Джон пытался ее успокоить, когда она наконец сообщила ему о своих опасениях, уверяя ее, что все это ее фантазии, а если уплотнение и увеличилось, то, скорее всего, это связано с отеком, или воспалением, или еще с чем-нибудь, столь же безобидным.

Вполне возможно.

Все было хорошо, пока он не произнес этого слова, и тогда вся его поддержка превратилась в хрупкий и сладкий леденец на палочке.

О боже мой! Рак!

Эти отрывочные бессознательные фразы стали частью ее повседневной жизни, наполняя ее трепещущими искрами тревоги. Большинство их сгорало и гасло лишь для того, чтобы возродиться снова, но некоторые охватывали ее своим пламенем, и тогда она вступала с ними в изматывающую борьбу, которая требовала нервной энергии и силы воли. Самым неуступчивым было слово «рак» — оно больше всех требовало к себе внимания.

Рак.