Олег Борисов

Олег Иванович, вспоминая первые недели совместной работы, говорил о том, что у обоих сразу возникло ощущение контакта. «Он, — записывал Борисов, — мог подолгу сидеть и молчать, а я в этот момент — его разглядывать. Потом наступала его очередь разглядывать меня — у меня что-то не выходило, я хотел сосредоточиться, но чувствовал на себе его взгляд». Лев Абрамович говорил, что для начала важно определить характер, уровень культуры, степень сообразительности, реакцию того, с кем работаешь. На первых репетициях они этим и занялись. Борисов понял, что не будет диктовки, крика с вылетанием гланд: «Это уже поставлено, понимаете: поста-вле-но! — и не вздумайте ничего менять!» Не будет заранее готового замысла, в котором только и нужно, что расположить, «упаковать» артиста, что характерно для работы «режиссеров-упаковщиков». Можно будет чего-то не уметь (забытое состояние!), чему-то учиться и, главное, не нужно ничего доказывать. «Ни мне, — говорил Олег Иванович, — ни ему. Будут отношения учителя и ученика (да, ученика способного!). Причем неожиданно эти функции могут зеркально поменяться — ему не будет стыдно слушать меня. Вообще, умению слушать, вслушиваться мне еще нужно учиться. При этом и он не боится быть назойливым, иногда монотонным, неярким — словом, не таким, каким чаще всего рисуют режиссера, — диктатором, словоблудом, с шилом в одном месте… Мы оба истосковались по такой литературе и такой работе. И заперлись ото всех, по-моему, надолго».

Лев Додин знал, что пишет «на Борисова», и верил, что если он испытывает какое-то чувство, то его обязательно испытает, разделит с ним «артист такого масштаба, как Олег Иванович». «Я, — говорит Додин, — знал его искусство, знал уже немного как человека (пожалуй, самое важное знание в работе над таким сверхчеловеком, как Достоевский), но все-таки о глубинных его, поддонных возможностях не подозревал. Как и он сам — открывал в себе все новые тайники. „Я — богатый, я самый богатый! — признавался Олег Иванович. — И это богатство уже никто не отнимет: ни в этой жизни, ни в следующей“. Примерно так же себя чувствовал я, все более поражаясь тому результату, который у нас получался». Когда Додин делал инсценировку, ничто, по признанию режиссера, не сковывало, не останавливало его воображение.

Репетировали — мучительно, сладостно — «для себя», о результате не помышляли — он представлялся далеким и неопределенным. Шел процесс, увлекательный, захватывающий, когда каждое мгновение испытываешь полную готовность к работе, без оглядки на состояние. В это время Борисов сделал для себя очень ценное открытие: надо отсечь все наслоения многолетнего опыта — и чистым предстать перед этим материалом. Когда являешься во всеоружии и уповаешь на мастерство, тут и поджидает неудача. Один только опыт не вывезет, понимал Олег Иванович, нужны иные средства.

Но легко сказать: «сделал открытие». На практике невероятно трудно отринуть опыт, «обезоружить» себя перед лицом великой литературы. «Я, — вспоминал Борисов, — пытался разобраться, в чем секрет этой маленькой повести, или, как определил сам автор, фантастического рассказа, почему он так волнует? Что за волшебство заключено в нем? И понял: история, поведанная в нем, — общечеловеческая. Двое: Он и Она. Ростовщик и юное существо, готовое пуститься во все тяжкие — продаться, заложить себя как вещь — только бы не умереть с голоду. Оба, оказавшись в драматических обстоятельствах жизни, не выдерживают. Какое же все это имеет отношение к нам, людям космического века, с нашими проблемами? Оказывается, имеет, и еще какое! Только открыв свое сердце боли, постигаешь меру страдания тех людей. Достоевский оставляет надежду ценой мук и терзаний вырваться из порочного круга — пусть трагически поздно и без шансов на облегчение собственной участи.

Когда сам начинаешь с нуля, не зная, с какого конца подступиться, — совсем другое дело: появляется потребность пробиться к глубинам. Я стал читать все, что так или иначе связано с Достоевским. Собралась целая библиотека. Я почувствовал настоящий филологический азарт, вкус к старым книгам — от них исходит особый, ни с чем несравнимый аромат. Вскоре я уже утопал в обилии информации, но все казалось мало, мало, нужно прочитать еще и это, и вот это: ведь где-то должна блеснуть истина, покуда неведомая мне, недостижимая. Бывает, прочитаешь десяток книг — но вдруг какая-то одна, будто бы малозначительная деталь, штрих откроет перед тобой такое пространство, так пронзит сознание!»

В «Кроткой» Борисов был поставлен в необычные сценические условия. Ни на секунду не покидал сцену, все время на глазах у зрителя, к тому же должен пребывать сразу в двух временных измерениях — в прошлом и настоящем.