Олег Борисов

Артист пытался соотнести с сегодняшним днем психологическую версию того, что случается с красиво рассуждающим, но ложно чувствующим человеком. Что происходит, когда он оказывается в двусмысленной роли избавителя от порока и в то же время мучительно переживает трагизм одиночества и ущемленности. И почему жертвой его характера (кроме него самого) становится чистейшая и неопытная душа. Парадокс любви по Достоевскому: трагический исход, хотя могло быть иначе, должно быть иначе, потому что оба страстно желали, чтобы было иначе. Это горестная история человека, убежденного в своей порядочности и потому требующего сочувствия к себе и ко всем страждущим. Великая и страшная правда о том, как день за днем теряешь единственно близкое существо.

«Помогает техника, — говорил Борисов, — куда от нее денешься… Не самоценная — только как основа, фундамент. Существует процесс проживания спектакля от начала и до конца. По единожды выстроенному каркасу здесь, сейчас заново переживаешь каждый шаг, каждый поступок. И всякий раз — обновленная задача, чуть сдвигаются, обостряются, уточняются акценты. Для Достоевского актеру требуется особое состояние.

Достоевский необыкновенно труден для организма вообще. Как передать внутреннюю незащищенность, уязвимость, ранимость этих людей? Нужно особым образом настроиться, быть готовым в любой миг обнажиться. Как такое достигается, по-моему, никто толком не знает. И еще — нужна каждодневная работа. Тогда спектакль надолго останется живым».

«Олег, — говорил Додин Борисову, — надо выйти из цепи! Разорвать цепь воплощений. Сам Достоевский из цепи вырывался — но поэтому ему так тяжело. Он получается только тогда, когда ты не в цепи!» («Сегодня, — сетовал в одном из интервью в 2013 году Лев Додин, — трудно найти артиста, который может осмысленно произнести длинную фразу Достоевского, он прочитать-то ее толком не может».)

Достоевский научил Олега Борисова требовательности, стремлению к предельно высокому уровню во всем. Во взаимоотношениях, общении, дружбе, поисках художественной достоверности. Работая над его прозой, Олег Иванович почувствовал, что переживает «двойной катарсис: вначале освобождаешься от всего суетного, будничного, преходящего. Соприкоснувшись с материалом и попробовав что-то сделать, проходишь новое очищение. Происходит постоянное движение по замкнутой цепочке: от страдания к очищению. Прекращается движение — спектакль умирает».

Достоевский, мир которого бездонен, неисчерпаем, притягивал Борисова, как магнит. Что бы он ни делал — записывался ли на радио в «Двойнике» или «Неточке Незвановой», снимался ли в «Подростке», — рассматривал всякую новую встречу с ним как великий дар судьбы.

«Когда мы закончили „Подростка“, где я играл Версилова, — вспоминал Борисов, — режиссер Евгений Ташков сказал: „Что же я теперь буду делать?“ И действительно, как работать, как жить после высот великой прозы? Перечитываю дневники Федора Михайловича и всякий раз открываю для себя новые и новые пространства. Все с большей ясностью понимаю: он нужен мне уже не для работы, а чтобы не позволить душе лениться».

Олег Иванович жил тогда «Кроткой». «Он был окрылен „Кроткой“, — рассказывала мне Алла Романовна. — Но никогда не говорил мне, что у него получается. Никогда. Всю жизнь, что бы он ни репетировал. „Как идут репетиции?“ — я ведь каждый раз спрашивала. Он всегда отвечал: „Да ничего. Пытались. Но ничего не получается“». В «Кроткой» вылилась вся любовь Борисова к Достоевскому. Вся его энергия нерастраченная. Для него это был святой автор. Сам Достоевский, казалось, выбрал его на эту роль.

Лев Додин убежден, что чем крупнее артист, тем охотнее он «отзывается на незнакомый способ существования». Яркому дарованию всегда свойственно острое любопытство ко всему новому. Это выдающийся режиссер понял давно, еще работая в чужих театрах: в БДТ с Олегом Борисовым, когда ставил «Кроткую», и во МХАТе с Иннокентием Смоктуновским при постановке «Господ Головлевых».

«Над Борисовым в БДТ посмеивались, — говорит Лев Абрамович, — говорили: опять пошел в свою студию, имея в виду наши репетиции „Кроткой“. Но его это ничуть не оскорбляло, наоборот, он был горд, потому что наши поиски давали ему в первую очередь нахождение истинной правды жизни на подмостках. Театр — это не обязательно монастырь или скит, это своего рода особый душевный стиль, если хотите, душевное раскольничество. Его-то и надо сохранять и защищать».