Олег Борисов

К чести Георгия Александровича, безусловно понимавшего, какого уровня спектакль поставлен в его театре, надо сказать, что через некоторое время отношение к «Кроткой» он изменил, всячески спектакль защищая и, по мнению Льва Додина, «кажется, даже гордясь им». Однако Борисов хотел такого отношения к своей работе с самого начала. Он истово отстаивал выстраданную режиссером и артистом точку зрения, и «удержать, усмирить его было невозможно…».

Театровед Ольга Егошина полагает, что Товстоногову действительно был «чужд сам тип театра, который создавали Лев Додин с Олегом Борисовым».

Чужих режиссеров Георгий Александрович Товстоногов не жаловал. Да и выходцев из среды БДТ — тоже. Сергея Юрского, например, поставившего на Малой сцене «Мольера» и сыгравшего в спектакле главную роль, Георгий Александрович совершенно не воспринял (приревновал?), хотя многие, в частности Павел Любимцев, считают, что Юрский «задал всем дальнейшим воплотителям этой пьесы такую высокую „планку“, до которой пока (на взгляд Любимцева. — А. Г.

) не дотянулся никто».

Во время просмотра «Кроткой» буквально через несколько минут Товстоногову все это уже не нравилось, и он, по словам Анатолия Смелянского, «стал громко комментировать: и то не так, и это не так, и почему он так играет, и почему он не так играет». Закончился спектакль, и Товстоногов, выждав минуту-другую, властным голосом произнес (по версии Смелянского): «Ну, что, Олег Иванович, спускайтесь, пройдите сюда, здесь поговорим». Надо знать было Борисова, который, пребывая в состоянии крайнего напряжения, не без иронии громко ответил: «Да уж нет, Георгий Александрович, это вы пройдите сюда, на сцену, у нас здесь хорошо». «Он, мудрый змий, конечно, поднялся, — записала тогда об эпизоде Дина Морисовна Шварц, известная беспримерной преданностью Товстоногову, фактический проводник-посредник между труппой и режиссером. — Только мы все поняли, насколько же опустился Олежка. Теперь только вопрос времени, когда он нас покинет. Ибо никто и никогда не позволял себе такого тона в разговоре с Георгием Александровичем».

Это — не «опустился Олежка», а совершенно нормальная реакция человека, никогда ни перед кем не пресмыкавшегося, ступени лестницы в БДТ (и не только в БДТ) не лизавшего и лизать не собиравшегося, удрученного поведением главного режиссера на прогоне выстраданного спектакля.

«Олегу Додин, — вспоминает репетировавшая в „Кроткой“ Тетку младшую актриса Татьяна Тарасова, — разрешал гораздо больше, чем другим актерам — „самому свои силенки распределять“. Прогон Товстоногову „очень нравится, он хвалит“. Но на замечание Товстоногова Борисов нарочно никак не реагирует. Через паузу: „Как вы думаете, Георгий Александрович, кто больше сидит в материале — вы или мы, которые девять месяцев репетировали?“ И упала тишина. Такая тишина! Жуткий страх — сейчас Гога взорвется. Я смотрю — Товстоногов вцепился в волосы на затылке и, чувствую, мучительно заставляет себя сдержаться. С минуту так сидел. Потом встал и тихо на уходе бросил: „Играйте, как хотите. Спектакль я разрешаю. Но я здесь не нужен“». По мнению Юрия Борисова, ситуация с «Кроткой» все-таки «сильно подточила отношения отца с Товстоноговым».

Ольга Волкова, игравшая в ленинградской «Кроткой» Лукерью, говорит, вспоминая ту знаменитую сдачу спектакля: «Мы понимали, что решается судьба постановки. Олег волновался. Очень. Он играл на пределе человеческих возможностей. Человек без кожи. Весь спектакль Георгий Александрович бубнил возмущенно, разговаривал с Львом Абрамовичем, задавал ему вопросы, а мы под этот гул играли. Спектакль закончился. Товстоногов сказал: „Недоумеваю, не понимаю, не увидел Достоевского, ничего не увидел. Впрочем, спуститесь сюда ко мне“. И вдруг голос Олега Ивановича: „Поднимитесь вы к нам, так будет удобнее…“ Сказать так — на это надо иметь право. И он это право имел. Георгий Александрович поднялся. Олег напомнил ему, что он не так свежо читал эту повесть и просто не в курсе многих вещей. Мы, признаться, подумали, что спектакль зарубят, но нам дали играть».

Елена Горфункель называет поразившую всех реакцию Олега Ивановича «неповиновением», которое, на ее взгляд, для Борисова — «норма», а для Товстоногова — «испытание власти и авторитета, тягчайший грех». И делает вывод: Борисовым он, Товстоногов, управлять не мог. О неповиновении, не говоря уже о неуправляемости, и речи быть не может. Повиноваться маститому режиссеру, который действительно «не в материале», в наспех выдуманных им мелочах, только для того выдуманных, чтобы после прогона не молчать? И управлять Товстоногов Борисовым в том, что имело отношение к «Кроткой», никак не мог, потому что не его это был спектакль. «Если бы это он ставил, — записал Борисов в дневнике, — сколько было бы шуму! Победа! Сразу бы перевели на Большую сцену».

Не так-то просто, надо полагать, избавиться от постоянно свербящего душу чувства ревности, присущего «хозяину театра», к режиссерам со стороны, пусть и приглашенным тобой.