Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Не только размытое «семейное», но и вполне конкретное сходство «Правила бегства» имеют с пьесой Вампилова «Старший сын». Его обеспечивает тезис, который у Вампилова в чистом виде звучит как минимум дважды. Бусыгин, главный герой «Старшего сына», беседуя с Васенькой (в расчёте получить если не ночлег, то хотя бы временную передышку от холода), произносит: «Что нам надо? Доверия. Всего-навсего. Человек человеку брат, надеюсь, ты об этом слышал. Или это тоже для тебя новость? (Сильве.) Ты только посмотри на него. Брат страждущий, голодный, холодный стоит у порога, а он даже не предложит ему присесть». Отец Васеньки, Сарафанов, который очень скоро «усыновит» Бусыгина, проповедует эту же идею всеобщего братства не на словах, а на деле. К своим поступкам, достойным библейского праведника («Этот папаша – святой человек», – сообщает Бусыгин Сильве), он присовокупляет многолетнее написание кантаты «Все люди – братья».

Схожую философию мы находим в рассказе Рулёва «Презрительный человек», помещённом в качестве «Приложения № 1» к основному тексту «Правил бегства». Пользуясь случаем, обратим внимание на то, что читателю дают возможность ознакомиться не с полным текстом рассказа, а с его фрагментом, начинающимся из ниоткуда и заканчивающимся в никуда (Куваев, который выступает в роли фиктивного публикатора «Презрительного человека», снабжает его таким примечанием: «Все строки, кроме приведённых здесь, густо зачёркнуты жирным фломастером»).

В начале этого фрагмента не названный по имени собеседник повествователя выдвигает тезис, под которым бы подписался и Сарафанов: «Все люди – соседи, – сказал он мне. – Все!» Повествователь, видимо, отстаивающий противоположную стратегию жизненного поведения, пытается опровергнуть чрезмерный коллективизм своего оппонента. «А если я поставлю глухой забор?» – спрашивает он. Однако тот не теряется и мгновенно находит контраргумент: «Мальчишки прокрутят в нём дырки. А также в заборах выпадают сучки. Нету глухих заборов» (постоянное разрушение забора, точнее, ограды палисадника – сквозная тема пьесы Вампилова «Прошлым летом в Чулимске»).

Буквально через несколько предложений повествователь, в котором можно угадать самого Рулёва, стремительно пересматривает прежние взгляды и разражается тирадой, изобличающей полную капитуляцию перед воззрениями соседолюбивого оппонента: «Мне было тридцать пять лет, и я открыл, что до сих пор жил ложными ценностями и устремлениями. Я хотел возвысить и утвердить себя. Зачем и над кем? Моё появление на свет случайно – это счастливый выигрыш, что где-то когда-то был нужный вечер и моя бабка познакомилась с моим дедом. И все люди – мои собратья по случайным явлениям. Жизнь есть совпадение счастливых и несчастных случаев, и мы все соседи-пловцы в потоке времени. Мы стартовали в едином заплыве, и финиш у нас одинаков. Брат-пловец разве не поможет брату-пловцу?»

Остаётся добавить, что Куваев и Вампилов также «стартовали в едином заплыве», хотя для Вампилова выстрел сигнального пистолета прозвучал на три года позже. И финиш у них тоже оказался одинаков. Им стала, конечно, не преждевременная трагическая смерть, а получение прочного места в истории русской литературы.

Дом для бродяг на московской набережной. В массовом читательском сознании перемещения куваевских героев подчинены центробежной силе, которая выталкивает их на окраины империи, заставляя находиться там, где среднестатистический обыватель, полагающий, что Зауралье отдано на откуп Белым Ходокам, не сумел бы продержаться больше одного дня.

В действительности география произведений Куваева охватывает не только периферию, но и «срединные» земли русской ойкумены. Показательно, что последний роман писателя – не только «северный», «бродяжнический», но и наполовину московский, относящийся к феномену так называемой городской прозы. В этом нет ничего удивительного, поскольку Куваев значительную часть своей жизни провёл если не в самой столице, то в непосредственной близости от неё, наведываясь в первопрестольную довольно регулярно – и по делам, связанным с изданием книг, и просто для того, чтобы пройтись по московским улицам и площадям. Так как любой город задаёт определённую художественную тематику не напрямую, а через посредничество ранее созданных текстов, то вполне уместно предположить, что карту московских «достопримечательностей» Куваев получил из рук Юрия Трифонова – самого, пожалуй, популярного поэтизатора оттепельно-застойных столичных будней.