Олег Табаков

Стоит вспомнить одно из высших достижений актера этого времени — юного режиссера-художника Искремаса в фильме Александра Митты «Гори, гори, моя звезда». Образ неистового, увлеченного героя революции требовал не реализации того опыта, что был накоплен в театре, а нового актерского качества. Впервые разговор шел не о времени, не о проблемах определенного периода, а о философии взаимосвязи искусства, художника и жизни. Только страдание Художника оправданно, ибо своим талантом и опытом он может помочь людям. Об этом и снят фильм. Сколько раз Искремас представлял свою эффектную, героическую смерть — а встретил ее на пустынной дороге, в глазах заросшего усталого бандита, в поспешности, с какой тот стремился совершить убийство. И не было здесь ничего эффектного, театрального. Это была жизнь, а не спектакль.

В фильме все кого-то играют — от неудавшихся актеров до белогвардейского офицера с внешностью интеллигента, но только герой Табакова представлял соединение интеллектуального и занимательного, серьезного и смешного. Фантазер и фанфарон Искремас мечтает о новом театре, который способен выразить душу народа, творящего революцию, а репетирует легкий водевиль. Но как репетирует! Азартно, раскованно. Это был еще один праздник игры, игры свободной, целенаправленной. В изобилии интонационных, пластических, зрелищных приемов, в остроте подачи — на грани с остротой спорта, в гримасах и смелых передержках открывались замечательная психологическая наблюдательность, точность и мастерство. Каскад показанных движений провинциальной шансонетке, которая никак не может их повторить, вызывает восхищение и улыбку, а буквально через несколько эпизодов — тот же каскад движений, но это уже жуткая пляска смерти, когда подвыпившие белые офицеры забавляются, стреляя по человеку, мечущемуся с завязанными глазами. Пластика Табакова позволила ему использовать движение как трагическую краску образа.

Актерская техника и сегодня подразумевает акробатическую ловкость, владение танцем, пением, вот только тот уровень исполнения, что был у Табакова, сегодня недоступен. Однажды режиссер, репетировавший с актером, сделал замечание: «Русский комик должен иметь драматическую интонацию, и ему как человеку только комиковать негоже. Надо чаще беспокоить себя и творчески, и лично». Эту драматическую интонацию в комизме ситуаций фильма сохраняла взволнованность исполнителя. На глазах рождался, пожалуй, самый сложный, емкий жанр, который определял личность самого Табакова — трагикомедия. Жанр, сразу выявляющий в любом исполнителе как достоинства, так и недостатки. Характер Искремаса — естественное соединение несоединимого. Объем психологического исследования человека, его особенностей, обусловленных временем, обстоятельствами, создан резкими трагифарсовыми красками. И на экране родилась живая драгоценность человеческого таланта — Герой, который, как и сам Табаков, обладал способностью влюблять зрителя в то, во что влюблен сам.

К концу шестидесятых в разных ролях — и в разнообразных новых, и в тех, какие сохранял за собой, — Табаков пользовался как бы «сменной оптикой и сменной актерской техникой». Он и в беседах с профессионалами, и в интервью с журналистами размышлял над проблемой, как нужно актеру играть, чтобы герой был одним из тех, кто приходит в театр. Во все времена именно этого ждет и требует зритель. Не возникнет истинное сопереживание, пока зритель не поверит, что персонаж такой же, как он, сидящий в зале. Дело не в бытовом соотношении с современным человеком, а в том, знает ли актер, каков его герой наедине с собой, как он проявляет себя в самых неподходящих, нелепых и неожиданных обстоятельствах. «Актер, — подхватывает Табаков, — должен знать о своем герое с полярных сторон, чтобы выкристаллизовался характер. Это я называю методом дискредитации героя. Поэтому, думаю, наиболее современный жанр — это трагикомедия. Самое дорогое для меня — когда мои герои плачут и смеются и в зрительном зале тоже плачут и смеются. Это и есть трагикомедия». Смех неистребим и своеволен, смех душу отогревает. Не случайно смех называют «социальным жестом». Без смеха жизнь пустынна, «смеховой душ» нельзя скопировать, когда человек смеется, в нем не копится ненависть.