Ольга Ермолаева

Все затихли. Оля боязливо посмотрела в ту сторону. Говорил плотный, широкоплечий рабочий с широкой темнорусой бородой. На нем была холщевая куртка и штаны, побуревшие от прильнувшей глины, на голове смятый картуз.

— Теперь все ясно... Сидора Жигарева убило...— говорил он.— Повинен в этом несчастьи не один штейгер Яков Злобин, а хозяева рудника и... вся наша жизнь... Нужно сегодня заявить, что мы больше терпеть не в силах... Мы пойдем сейчас к управителю рудника и заявим, что до тех пор не встанем на работу, пока не уберут Злобина.

— Платы прибавить надо,— выкрикнул кто-то.

— Мы заявим сегодня о своих правах...

Оля сидела, прижавшись к стенке. Ей вдруг стало холодно. Кто-то поднял ее на руки и вынес из здания. 

ГЛАВА IX

Хоронили Сидора на второй день. Гроб его был маленький, скорей походил на ящик. Хоронили почти все меднорудные рабочие. Они возложили на гроб венок, перевязанный красной широкой лентой; на ней крупно было написано: «Дорогому товарищу Жигареву от меднорудных рабочих». Но эти ленты недолго украшали венок. Как только люди разошлись с кладбища, пришел городовой, срезал шашкой ленты, сунул их в карман, а смятый венок бросил на свежую могилу.

После похорон Ермолаевы долго не ложились спать. Лукерья замерла в кухоньке так же, как после смерти Савелия. Несмело горела керосиновая лампа. Оля тоже не могла найти себе места.

Кто-то постучал в окно. Лукерья испуганно встрепенулась.

— Это он постучал,— сказала она шопотом.

— Кто, мама?

— Сидор.

— Ну, мама, что с тобой?

— Ей-богу, он!

Оля подошла к окну и громко спросила:

— Кто здесь?

— Откройте-ка,— послышался чей-то мужской голос.

Оля торопливо накинула на плечи шаль и выбежала во двор.

— Кто это? — спросила она, открывая ворота.

Во двор вошел человек. Лица его не было видно.

— Затвори-ка ворота, да пойдем в избу,— сказал он тихо и, не останавливаясь, прошел в избу.

— Здравствуйте! Задерни занавески-то поплотней, красавица,— проговорил вошедший и прошел к столу.

Оля боязливо посмотрела на гостя. Она узнала в нем того рабочего, который говорил на руднике. Он был и сегодня днем на похоронах. Присев к столу, рабочий достал из внутреннего кармана сверток бумаги.

— Деньги я принес вам... Вы распишитесь вот здесь на этом листе, чтобы мне перед товарищами отчитаться можно было...— Он придвинул к Оле листок и карандаш. — Двадцать девять рублей сорок пять копеек... Это подписной лист... На руднике у нас рабочие собрали вам. Хотя немного, а все-таки вам на первые дни расставка...

Лукерья припала к подушке и заплакала.

Оля растерянно посмотрела на лист. Она только в одной строчке могла прочитать «Феоктистов 10 коп.» Дрожащей рукой взяла карандаш и подписала «Ольга Ермолаева». Из глаз упала слеза, растворила чью-то подпись, сделанную химическим карандашом.

— Ну, зачем плакать? Слезами горю не поможешь,— мягко сказал рабочий.

Он придвинул к Оле, на край стола, серебряные и бумажные деньги. Потом встал, спрятал подписной лист во внутренний карман пиджака.

— Спасибо тебе, родимый мой! — воскликнула Лукерья, упав к его ногам.

Рабочий торопливо подхватил ее подмышки.

— Зачем это?.. Нельзя так... Я вам принес не свое. Чем можем, тем поможем. Я еще приду к вам. Мы хлопочем вам пособие за Сидора, рудник-то стоит. Крепко мы взялись за хозяев... Только не надо убиваться. А если что вам потребуется, так вы ко мне. Я — Добрушин, живу в Заречной улице. Павла Лукояныча спросите, вам покажут.

Он надел картуз.

— Ну, так будьте здоровы. Ну-ка, девочка, проводи меня... Как тебя зовут?

— Ольга.

— Ну, вот, проводи-ка, Оля, меня...

Во дворе он сказал:

— Вот что, ты выпусти меня через задние ворота. Я задами уйду. А что я был у вас, молчок... Понятно?..

— Понятно...

— Вот... Смотри — ни-ни... Чтобы никто не знал. И матери накажи, чтобы не говорила... Ладно?

— Ладно...

— Ну, где у вас задние-то ворота?

Оля провела его в огород.

— Ну, так я пошел... Прощайте... Я, может, приду еще к вам.

Добрушин скользнул возле стены сеновала и растаял во тьме. На далекой каланче пробило двенадцать. Оля не спала. Она лежала на своей постели, подложив руки под голову, и смотрела в невидимый потолок. Мать тоже не спала, она тяжело вздыхала, стонала.

— Ты что, мама, не спишь?

— Тошно, доченька...

Оле тоже было «тошно».

***

Спустя неделю к Ермолаевым снова зашел Добрушин. Он весело поздоровался с ними и присел к столу.

— Ну, как живете?

Лукерья захлопотала, схватила самовар.