Ольга Ермолаева

— Мы только пришли с передовой линии на отдых, изморенные, злые все, а тут, на вот тебе, смотр назначили. Какой-то важный генерал приехал. Готовились к смотру... Выстроили нас. Командир батальона ходит, осматривает нас... А негодь был командиришка: маленький такой, ногтем раздавить можно, как вшенка. Ходит по шеренге, шумит: это не ладно, это нехорошо! Фу-ты, ну-ты! Потом слышу на правом фланге шум какой-то. Ну, думаем, опять к чьей-нибудь морде приложился своей пятерней. Дерзкий был. Иной раз просто ни за что, ни про что двинет кого-нибудь по уху. Ну, и тут, должно быть, у него руки зачесались. И верно, потом сказывали, подошел он к Гальцову и заехал ему в ухо. А Гриша не стерпел обиды, сдачу сдал. Говорят, как саданет его прикладом да прямо по башке, тот и с копыльев долой. Ну, известное дело, шум поднялся. Офицерье за наганы взялись, а правый фланг весь сейчас на изготовку винтовки взяли,— только тронь, мол, наших. А Гриша, должно быть, подходяще хлобыснул командиришку, замертво его унесли — ни рукой, ни ногой... Весь полк в ту пору за Гальцова... Любили его. Ну, тут и пошло... Такой, брат, тарарам поднялся... Сотня казаков усмирять примчалась. Бой настоящий был. Не знаю, что потом было. Видишь, нашу роту сразу отрезали от них, расформировали и сразу тем же следом на передовые позиции... Вот... С тех пор я больше не видал Григория. Где он и как, куда девался — не знаю. Говорили, что человек десять из этого полка перехватали и расстреляли... Другие говорили, что они будто убежали... Кому верить — не знаю...

— А убежать можно было? — робко спросила Ольга.

Фока глубоко вздохнул, затягиваясь табачным дымом, нетвердо проговорил:

— Как удастся... Дело нешуточное.

Ольга склонила голову и медленно перебирала складки юбки.

— А ты не кручинься,— с участием заговорил Фока и встал.— Привыкай жить. Молодая еще. С этих пор убиваться по каждом парне тебя не надолго хватит. Гришутка, правда, хороший парень и честный. В душу к девкам силом не лез. А вот вы сами его затащите к себе в душу, а потом и хнычете. Любила?

Ольга кивнула головой, не поднимая глаз на Фоку. Она первому человеку, кроме Афони, призналась в своей любви к Гальцову.

— Прощайте, Фока Иваныч,— тихо сказала она и направилась к двери.

— Куда вдруг? Погоди...

— Нет, Фока Иваныч, пойду я., потом как-нибудь я к тебе зайду.

— Приходи, приходи...

Ольга вышла. Она не чувствовала под собой земли, и вокруг будто стало пустынно, безлюдно.

***

Ольга продолжала работать на выгрузке дров. Она стала молчалива, скучна.

Однажды, придя утром в казарму, она застала печальную картину. Несколько пожилых работниц сидели в углу и плакали. Возле Евсюкова стояла Маша и, мрачно смотря на него, говорила:

— Значит, сразу не нужны стали? Но ведь у нас расчетные книжки есть. Увольняете без предупреждения, зараз. Значит, должны нам выплатить двухнедельный заработок. Закон ведь!

— Идите в контору, там и требуйте. Что вы ко мне пристаете? Не выплатят — в суд подадите. Только вряд ли, бабы, чего выйдет.

— Почему-у?

— Да очень просто,— дружелюбно отвечал Евсюков.— Вы ведь не на постоянную работу были приняты, временно, поэтому самому для вас другие правила.

— А книжки? — в книжках-то, поди, толком сказано.

— Мало что. Они вам выданы для того, чтобы вы знали свой заработок.

— Значит, и концы в воду?..

— Не знаю.

— Ну, так что ж, бабоньки, пойдемте,— обратилась Маша к женщинам. — Может быть, найдем правду... Ты хоть скажи нам, господин Евсюков, с чего это так?..

— С того, что в прокатных цехах четыре стана встали. Я вам толком сказал.

— Вот оказия, вот беда какая... Ну, так прощайте, девчонки,— обратилась Маша к девушкам.— Верно нам, старухам, здесь не место. Верно на могильник, а то суму надевать.

В казарме осталось несколько девушек.

— Ну, девки, на место... Проваландался с этими... — крикнул Евсюков.

К обеду Евсюков явился пьяненький, развязный, веселый. Рассыпая прибаутки, он переходил с платформы на платформу, заигрывал с девушками. Залез на платформу, где работали Ольга и Афоня.

— Ну, как дела, недотроги?

Подруги молча сбрасывали дрова. Евсюков подошел к Афоне и будто случайно тронул ее. Она отстранилась. Он снова задел ее.

— Не лезь! — строго предупредила Афоня.

Но десятник не отставал. Внезапно он схватил Афоню, подмял под себя и принялся щекотать. Афоня вырвалась из его рук, схватила березовый кругляш и грозно замахнулась на десятника.

— А ну, ударь, — нагло улыбаясь, сказал Евсюков.

— И тресну.

— А ну, тресни...

— Надоел ты мне, постылый. На!..

Она взмахнула поленом, Евсюков шарахнулся, было, в сторону, но не успел увернуться, и кругляш крепко ударился об его загорбок.

— А, так ты вот как?..— злобно крикнул Евсюков. И хотел выхватить полено у Афони, но та скользнула в угол платформы и снова грозно замахнулась.

— Только подойди, подлый, разнесу твою голову.

— Гадина!.. Вон с работы! — красный от злобы, крикнул Евсюков.

Афоня бросила ему под ноги кругляш и соскочила с платформы.

Весь этот день Евсюков сердито бегал возле вагонов и кричал на работниц, пересыпая свою брань отборными словами.