Каменский Анатолий Павлович

Ольга Ивановна

Анатолий Каменский

Ольга Ивановна

I.

Студент-математик Денисов, стройный и красивый блондин лет двадцати, лежал на кровати в своей петербургской комнате темным осенним вечером и с тоской припоминал два последних месяца своей жизни.

В начале сентября он выехал из города К. Он ясно помнит момент, когда пароход, увозивший его вверх по Волге, медленно отходил от пристани. Было темно -- часов двенадцать ночи. Дул резкий ветер. Денисов стоял на палубе и смотрел на берег, на котором остались его родные и девушка, которую он любил первою юношескою любовью. Он был в смятении. Ему казалось, что он чего-то не успел сделать, чего-то не договорил, и ему страстно хотелось еще раз, хоть на мгновенье, увидеть родных и "ее". Мысль, что он потерял их из виду и что этого уже нельзя поправить, физическою болью сдавила его сердце. Пароход шумел колесами, огни города быстро убегали вдаль, пассажиры расходились по каютам. Мимо Денисова прошел матрос в синей рубахе и одну за другой потушил все электрические лампочки. Студента охватила темнота, а с нею как бы увеличилась и свежесть ночи. Он отвернул воротник пальто и обошел кругом палубы. Остановился на корме у перил и простоял около часу в каком-то испуге. Он еще не сознавал, что случилось, и ему казалось странным, что вот он стоит, не двигается, а его прежняя жизнь как будто отходит от него вместе с родным берегом.

Весь следующий день он бродил по пароходу и никак не мог примириться с разлукой. Знакомых не нашлось, читать не хотелось, и Денисов сел за письмо к "ней". Мысли путались. Студент думал, что напишет много, но тоска оказалась неопределенной и тупой, не поддающейся описанию. Денисов бросил перо...

Потом незаметно спустился вечер -- тихий, свежий и ясный, полный грустной поэзии. Волга чуть-чуть рябила, берега были далеко, вода казалась с одной стороны светло-серой, с металлическим отблеском, а с другой -- синеватой и темной, как чернила. Тишина, ровное движение парохода, водная гладь, побледневшее небо наполнили сердце Денисова томительными думами. Скоро совсем стемнело, и пароход пошел близко-близко от нагорного берега. Плавно поднялась луна. Денисов сидел на корме и чувствовал, как его мысли становятся расплывчатыми и застывают. Отражение берега резкой и темной полосой двигалось по воде, которая казалась в этом месте мрачною бездной. От грустного взора Денисова убегали блестящие, зеленоватые волны. Денисову чудилось, что вместе с ними от него убегает и его счастье... Потом воспоминания -- сладкие и трогательные, тоскливые и радостные -- целым роем пронеслись в мозгу, мучительною болью отозвались в груди...

Дня через два, в вагоне, ему стало еще тяжелее; он ощущал почти физическое страдание, его душа металась и стонала. Часто, уже ночью, Денисов выходил на платформу. Мимо него в смутных и призрачных очертаниях проносились ели и сосны. Поезд то мчался по дну оврага, покрытого высокой травой, то мгновенно оказывался на вершине крутой насыпи, и деревья виднелись уже далеко внизу, точно провалились. Целые снопы крупных и красных искр неслись над полотном, между буферами. Небо было чистое и глубокое. Серебряный месяц отделялся и плыл навстречу. Пахло цветами, землею и хвоей. Денисов прислушивался к правильному постукиванию колес, которые, казалось, пели ему грустную песню разлуки с любимой девушкой. Засыпая, он слышал ее голос, а в монотонном шуме поезда ему чудились ее рыдания...

II.

В Петербурге он зажил, как и в первый год, тоскливою, бесцветною и однообразною жизнью. Каждый день одно и то же. Утром, часов в восемь, он поднимался с постели и встречал мрачный и унылый северный день; одевался, пил чай, проходил узким неосвещенным коридором мимо комнат хозяев, отворял дверь на лестницу и, спускаясь на площадку четвертого этажа, нервно и досадливо прислушивался к звонкому громыханию дверного крючка, ударявшегося о стену.

Почти каждый день шел дождь. Фонтанка, мутно-свинцового цвета, была застлана туманною мглою, похожей на дым. Люди шли озабоченные, сердитые, толкались с какою-то злобой. Каждый точно ненавидел все окружающее. Ни одного веселого лица, ни одной улыбки. Дальше -- Невский с его ожесточающим движением и шумом -- настоящий базар показной и раздутой роскоши, еще более холодные люди, тупое и сытое выражение на лицах, праздное любопытство без капли участия.

До трех часов лекции -- бесчисленное множество формул, выводов, длинных и утомительных выкладок, поражавших Денисова своею искусственностью.