Ольга. Запретный дневник.

Помню состояние Ксении Николаевны, вернувшейся от Берггольц после первого дня работы. Опытнейший стенограф, прослужившая на киностудии, записывая заседания худсоветов с довоенных времен, была полна удивления и восторга. «Когда я пишу стенограмму, — рассказывала нам Ксения Николаевна, — я пишу вперед не только отдельные слова, но и куски фраз. Записывая за Ольгой Федоровной, я не угадала ни одного слова! Интересно, в следующий раз угадаю?» Нет, не угадала и во все последующие встречи. Сценарий «Первороссиян» не был импровизацией, Ольга Федоровна готовилась и только потом приглашала стенографистку.

Ни одного банального, легко угадываемого слова так и не легло в стенографическую тетрадь, а стало быть, и в сценарий. Это и есть поэтический дар — владеть словами, отличающимися от наших. Сценарий «Первороссиян» стал вполне законченным самостоятельным литературным произведением и был в свое время опубликован. Поэма, сценарий и фильм — они очень разные, но в них биение одного сердца, одна кровь, они похожи, как и должны быть похожи дети одной матери.

Сказать, что фильм «Первороссияне» снят по сценарию, нельзя. Написанный в поэтической стилистике, сценарий тем не менее предполагал, а стало быть, и предписывал по преимуществу традиционное, вполне реалистическое изложение описываемых событий. Однако в сценарии входила, например, призрачной тенью Ведущая, соединявшая время минувшее и наставшее, звучали стихи. Но внутренний пафос сценария, требовавший сделать шаг от быта к бытию,не прорвал традиционную ткань повествования. Этот смелый шаг, потребовавший совершенно оригинального воплощения истории на экране, был совершен Александром Гавриловичем Ивановым, пригласившим себе в помощники дерзкого, авангардного, как тогда говорилось, молодого театрального режиссера Евгения Шифферса и его друга, едва начавшего работу на «Ленфильме», художника, тоже театрального, Михаила Щеглова.

Сама поэма и сам сценарий дали толчок к поиску совершенно новых в кино пластических решений.

Вот сцена в сценарии. Ссыльные питерцы на Алтае, мужчина и женщина, ждут товарищей. Где обычно встречаются поднадзорные ссыльные в кино? В каком-то укромном месте. А в сценарии Берггольц они стоят посреди первозданной снежной равнины, исполненной величественной красоты и надменности,как сказано в сценарии. Извольте изобразить надменнуюравнину?! Набивший руку режиссер скажет в этом месте сценаристу: это непрофессионально — писать в сценарии то, что не может быть снято.

А вот это может быть снято, но как?

«Они стоят, счастливые и смелые, незабвенные питерские рабочие, солдаты Революции. И облака идут под их ногами. Кажется порой, что они стоят на облаках в заоблачной легендарной долине, как древние боги».

Как это снять? Построить подмостки, напустить пару? Подобрать оптику? Поставить ветродуй? И получится, скорее всего, что-то аляповатое.

Иванов и его соратники приняли сценарий как вызов.

Так родится фильм-фреска, фильм-реквием, фильм-поэма…

Да, это слово и страсть поэта, запечатленные в поэме и сценарии, дали постановщикам право освободить свое повествование о людях новой веры от быта.

И тема костра, аввакумова костра, пронизывающая сценарий, стала ведущей изобразительной доминантой фильма.

Фильм завораживает открытостью поэтической метафоры. Нужна красная трава? Щеглов красит в красное и траву и камни… А жатва? Это месса, где женщины, одетые в монашеское облаченье, но красное, расставленные по ослепительно-золотому жнивью, собирают снопы… Или похороны жертв революции на Марсовом поле. Экран огромен! Это первая широкоформатная картина на «Ленфильме», именно широкоформатная, на пленке 76 мм, а не привычная нынче широкоэкранная. Посередине необъятного экрана — черный прямоугольник ямы, к ней с четырех сторон несут ослепительно-алые, словно только что извлеченные из горна гробы. Шествие исполнено торжества и величия…

По собственному опыту, и редакторскому и сценарному, знаю, с какой ревностью и требовательностью относится наш брат сценарист к воплощению своего детища на экране. В советское время у автора сценария даже было право остановить работу, а то и закрыть картину, если режиссер позволял себе слишком вольно обращаться со сценарием. А перманентные конфликты между сценаристом и режиссером сопровождали работу над большинством картин.

Ольга Федоровна приняла фильм безоговорочно. Ее душе — душе художника — был созвучен пафос фильма, его библейская стилистика, искренность.

На худсовете «Ленфильма», где принимали картину, царила атмосфера тревожного торжества. Все знали, что опекающие искусство функционеры твердо усвоили в своих ВПШ, что «формализьм» — это то, за что бьют. Они скорее могли допустить что-нибудь либеральное, но непременно «социалистическое» по форме. Поэты Орлов и Дудин, режиссеры Козинцев и Эрмлер, критики говорили о возрождении искусства первых лет революции.