Олигархический транзит

— Капитан здесь, вы можете спросить у него. Я не умею читать чужие мысли.

— А этого от вас не требуют. Я спрашиваю о Бугаеве. Как он себя вёл?

— Хорошо вёл. Очень усердный, толковый практикант.

— Что он делал в такое время на палубе?

— Кто ж его знает. Может, не спалось, подышать вышел.

— Подышать в шторм, среди ночи, к дальнему трюму?!

— Ну да. Матрос Жабин, например, рассказывал, что возле первого трюма особенно легко дышалось, воздух там был какой-то ионизированный. Аж искры летели.

— Жабин тоже распускал слухи?

— Конечно. И Ругинис, и Сипенко, и Чернец. А я больше всех. Потому что мы это видели своими глазами.

— Что — это? Искры?

— Нет, не искры. Плохо закреплённые тяжеловесы, на которые нам пришлось в море ставить оттяжки. Те оттяжки до сих пор на рымах вдоль бортов висят, могу показать. Каждый талреп собственноручно затягивал.

— Матросам не доверяли?

— Жалел их. Бугаева мы вообще к трюму не подпустили, он в него даже не заглядывал.

— Зато хорошо поработал там ночью. В трюме нашли фонарь с его отпечатками.

— Ерунда! Это я потерял фонарь, когда ходил вечером проверять крепления. А Бугаев по моей просьбе бегал за ним на мостик, вот и захватал пальцами. Кстати, я потерял там ещё кое-что, впишите это в протокол. Дорогая авторучка, подарок. Если найдёте на дне трюма, не забудьте, пожалуйста, вернуть её мне.

— Непременно. А вы не вспомните, при каких именно обстоятельствах был потерян фонарь? Дело в том, что он оказался не просто в трюме, он попал в одну дырочку…

— Дырочку?..

— Ладно, вижу, что вы не в курсе. Итак, вы не видели, как Бугаев вступил в разговор с посторонними и что-то показывал им в трюме?

— Конечно, нет! А что он мог им показать, кучу ломаных досок? Николай Николаевич, скажите хоть вы: что мог Бугаев показывать в пустом трюме?

— Ни-че-го! — Мастер глядел на Акимова с шальным восторгом, готовый, кажется, вскочить и облобызать его.

— Послушайте, — сказал Ухалин, начиная выходить из себя. — Бугаеву светит немалый срок за измену родине. Если вы намеренно его покрываете…

— Родине? Так это родина, значит, тайно положила нам в трюм ракеты, чтобы потом их тайно же выкрасть? Или никаких ракет не было, только буровые установки? А они куда делись? Вы всё-таки думайте, что говорите, а то ведь протоколы останутся, новый пожар придётся устраивать.

— Ну хорошо. Пособничество пиратам годится? За это тоже дадут немало.

— Да неужели вы надеетесь, что вам позволят замять эту историю? Что все эти бывалые мужики наложат в штаны и подпишут что угодно — Ругинис, Сипенко, Чернец…

— Чернеца больше нет.

— То есть как — нет?

— Так. Он скончался в корабельном лазарете.

Акимов потемнел лицом, какое-то время с недоверием глядел на Ухалина. Затем сник.

— Значит, убили, — вырвалось у него.

— Убили — это точно. Мы должны выяснить, по чьей вине это произошло. Постарайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах он получил смертельные ранения. Кто послал его на верхний мостик к сигнальному фонарю?..

Ухалин нёс что-то о преступной халатности, превышении служебных полномочий, о том, что в обязанность старшего помощника входило обеспечить безопасность. Как будто речь шла о какой-нибудь покраске релингов на мачте и Чернец просто не захватил с собой страховочный пояс, а старпом не проследил. Формулировки дошли до «преступного приказа». Капитан к тому времени совсем уморился, клевал носом в углу дивана. Акимов был как в ступоре, на сгущающиеся угрозы не реагировал, и его наконец отпустили.

Если бы он не был пришиблен известием о смерти Чернеца и мог тогда вдуматься в их методы, рационально вникнуть в схему, по которой вёлся допрос, представить на своём месте других — тех же Сипенко с Ругинисом, а также Бородина, Сикорского, Пильчука, Симкина, Карапетяна, не говоря уже о Лайнере, Жабине, Портянкиной, Стёпе, на которых и давить-то не было нужды, не говоря о Грибаче, — если бы представил их беседы с Ухалиным и Пухло, у него не было бы особых иллюзий. Ведь вполне очевидно, что инструменты в каждом случае использовались одни и те же, разве что с поправкой на умственные способности и психику подследственного. Каждому вменялась какая-то вина; и чем дольше человек упорствовал, тем больше всплывало отягчающих обстоятельств. А если добавить к этому неопределённость статуса, отсутствие документов, тюремную пытку, полную изоляцию от внешнего мира, запрет всяких контактов с близкими и родственниками, теперь ещё громко молотящий с утра до вечера в камере телевизор и, главное, полную неизвестность, когда и чем всё это может закончиться, — не должно было остаться никаких надежд. А он всё надеялся.