Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Виктор Гюго – Жюльетте Друэ, 9 июля 1834 года:

«Любимая моя, ангел мой! Нет ничего более упоительного, чем песня, исходящая из твоих уст, кроме поцелуя, который срываешь с них. Никогда не забывай те строки, которые написаны в твоей постели, когда ты, нагая и прелестная, была в моих объятиях и пела мои песни голосом, хватающим за душу. Простенькие песенки, которые ты делала очаровательными. Я сложил стихи, а ты вложила в них поэзию…» 19 июля она рассталась с улицей Эшикье, унося с собою «вечное воспоминание о той комнате, где мы были так счастливы и так несчастны», и поселилась в крошечной квартирке в доме № 4 на улице Парадиз. «О, эта улица правильно названа, моя Жюльетта! Само небо будет за нас на этой улице, в этом доме, в этой спаленке, в этой кровати…»

Однако в августе 1834 года сладостный рай стал адом. Свора кредиторов напала на след и принялась лаять так громко, что Жюльетте пришлось признаться любовнику, как велика сумма ее долгов. Двадцать тысяч франков?! Сын генерала Гюго, получавший в отрочестве на свои расходы только два су в день, пришел в неописуемую ярость: он кричал, что постепенно всё заплатит сам, хотя бы это стоило ему здоровья и даже жизни, но обещания перемежались жесточайшими упреками. Что же она натворила? Страстная сила ее угрызений совести наводит на мысль о каких-то серьезных провинностях. Она писала Гюго: «Ах, оставь, никогда ты не знал любви более чистой, чем моя любовь, более искренней, более прочной, и все же я презренная женщина. Чего ты потребуешь от меня? Чем я могу исправить, искупить преступление, в котором я не виновата, ибо оно произошло не знаю как и я не была в нем сообщницей ни душой ни телом! Скажи, произнеси приговор. Я подчинюсь, претерплю любую кару, лишь бы не умерла наша любовь…»

И она бежала со своей маленькой дочкой в Бретань, где жила в Сен-Ренане ее сестра Рене (госпожа Кох). В разлуке оба любовника поняли всю меру своего безумия. Ну что такое деньги, что такое долги в сравнении с великой любовью? Гюго пустил в ход «и ноги, и руки, и когти», чтобы спасти Жюльетту от ближайшей опасности. Он дошел до того, что воззвал к Прадье (которого он называл «князем Фюрстенбергским» – по названию улицы, на которой жил скульптор) и потребовал, чтобы тот, по крайней мере, взял на себя расходы по содержанию своей дочери Клер, но Прадье от этого отказался. Он заявил, что может сделать это только в том случае, если Виктор Гюго выхлопочет для него заказ на скульптурную группу для Триумфальной арки. Циничный торг. А Жюльетта с дороги слала письмо за письмом: «Виктор, я умираю без тебя… Неужели правда, что ты меня ненавидишь, что я тебе противна, что ты презираешь меня?.. Я сделаю все, что ты потребуешь; я сделаю все, боже мой! Только скажи, хочешь ли еще быть со мной?» Он очень хотел быть с нею и делал все, чтобы ей помочь: «Виделся сегодня с господином Прадье. Я затронул его за живое. Он вел себя так, как должно, и теперь решено, что отец твоего ребенка и я сделаем все, чтобы тебя спасти. Если понадобится, он возьмет на себя обязательства, так же как и я, но для этого надо, чтобы ты была в Париже. Прадье держится такого же мнения. Твое присутствие необходимо, ты должна всем руководить и все распутать. Я, со своей стороны, только что выцарапал когтями тысячу франков. Видишь, что может совершить любовь. Сейчас побегу на почтовую станцию. Если захвачу место в дилижансе, выеду во вторник, и в пятницу ты меня увидишь… Больше суток не ел ничего, но это пустяки, я люблю тебя…»

Оставив Адель и детей в усадьбе Рош, Гюго помчался в Бретань. Он встретился с Жюльеттой в Бресте, под голубым небом, у голубого моря – после туманов и непогоды наступили прекрасные дни. Любовники поклялись больше не причинять друг другу страданий.

На пути к своей возлюбленной Гюго успокаивал жену. Виктор Гюго – Адели Гюго, Ренн, 7 августа 1834 года: «Прощай, дорогая Адель. Я люблю тебя. До скорого свидания. Пиши мне почаще, и, конечно, длинные письма. Ты радость и честь моей жизни. Целую твое прекрасное чело и твои прекрасные глаза…»

Для Адели, которая могла теперь совершенно свободно прогуливаться с Сент-Бёвом под густыми деревьями по берегу Бьевры, не составило большого труда и не было с ее стороны большой заслугой ответить любезным письмом на снисходительное смирение мужа. «Я не хочу говорить ничего такого, – писала она, – что могло бы тебя опечалить, когда ты вдалеке, а я не могу быть возле тебя. Впрочем, я думаю, что и при всех этих обстоятельствах ты, в сущности, любишь меня, а раз не спешишь возвращаться, значит тебе весело, и уверенность в том и в другом делает меня счастливой…» Равнодушие порождает снисходительность.