Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В Брюсселе Гюго трудился с великим усердием, и работа спорилась у него, как это бывает у страстных натур в дни вдохновения. В апреле распространились слухи, что Гюго дано разрешение вернуться на родину. Он опубликовал следующее заявление: «Виктор Гюго некогда добился разрешения на въезд во Францию господина Бонапарта. А для себя Гюго не намерен ныне просить разрешения у Бонапарта». Он отказался от мысли завершить в мае работу над «Историей 2 декабря». Недоставало многих материалов. Он мог бы издать эту книгу не полностью, но ни один издатель не осмелился бы купить у него рукопись: бельгийские власти не позволили бы ее опубликовать, боясь возмездия могущественного соседа. Он решил написать и мгновенно издать короткий памфлет: «Наполеон Малый». То была потрясающая импровизация, обвинительная речь в духе классической римской традиции: плавность Цицерона, выразительность Тацита, сатира Ювенала. Это проза поэта, ритмическая и прерывистая, проникнутая сдержанной яростью, что составляет красоту поэзии. Стиль книги напоминал то гневные обличения пророка, то беспощадную иронию Свифта.

Прежде всего, господин Бонапарт, вам следовало бы хоть немного познакомиться с тем, что такое человеческая совесть. Есть на свете две вещи, которые называются Добро и Зло. Для вас это новость? Придется вам объяснить: лгать – нехорошо, предавать – дурно, убивать – совсем скверно. Хоть оно и полезно, но это запрещено. Да, сударь, запрещено. Кто противостоит этому? Кто не разрешает? Кто запрещает? Господин Бонапарт, можно быть хозяином, получить восемь миллионов голосов за свои преступления и двенадцать миллионов франков на карманные расходы; завести Сенат и посадить туда Сибура; можно иметь армию, пушки, крепости, Тролонов, которые будут ползать перед вами на брюхе, и Барошей, которые будут ходить на четвереньках; можно быть деспотом, можно быть всемогущим, – и вот некто, невидимый в темноте, прохожий, незнакомец встанет перед вами и скажет: «Этого ты не сделаешь»[155]

.

Для того чтобы беспрерывно работать в течение дня, Гюго отказался от «обедов и семейных торжеств», являвшихся утешением для изгнанников. Изгнанник по воле судьбы и по врожденной склонности, он чувствовал себя почти счастливым. «Никогда у меня не было так легко на сердце, никогда я не был так доволен». Он знал, что несчастье, которое он переживал, возвышает его в глазах французов. Жюль Жанен ему писал: «Вы наш вождь и наш бог… В вас воплощены Возрождение и Жизнь. Стоило вам только немного удалиться, испытать несчастье, как все увидели ваше величие. Всего лишь три дня назад, когда Сен-Мар Жирарден со своей кафедры в Сорбонне просто упомянул ваше имя, приводя примеры риторики, сразу же раздались дружные рукоплескания в честь этого прославленного, этого великого имени». Одному из корреспондентов Гюго сказал: «Не я подвергаюсь преследованиям – преследуют свободу, не я в изгнании – в изгнании Франция». Он встречался с некоторыми изгнанниками: Шельшером; полковником Шаррасом, крупным военным ученым, благородным человеком; с Жирарденом. С издателем Этцелем, изгнанником, воинствующим республиканцем, верным другом и хорошим писателем, он составил проект: «Воздвигнуть литературную крепость, из которой писатели и издатели откроют огонь по Бонапарту». Жюль Этцель, издатель сочинений Бальзака и Жорж Санд, казался подходящей фигурой, для того чтобы осуществить техническое руководство этим предприятием. Возможно ли подобное начинание в Бельгии? Это было небезопасно. Императорская полиция оказывала давление на бельгийскую магистратуру. «Если не в Брюсселе, то на острове Джерси», – говорил Гюго.