Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Нет! Франция жива! Заслышав оскорбленье,Отважно рвется в бой младое поколенье,И партии спешат раздоры все пресечь,И все вокруг встает, от гнева пламенея, —К оружью, Франция! – и вот уже Вандея   На камне Ватерлоо точит меч…

Напрасно Австрия плетет силки обмана!С нее сбивали спесь французских два титана!История в веках воздвигла Пантеон, —Там шрамы выставил германский гриф двуликий,Один своей стопой оставил Карл Великий,   Другой – своей рукой Наполеон…

И мне ли, мне ль молчать! Я сын того, чье имяНавек прославлено делами боевыми,Я слышал плеск знамен, что вьются, в бой летя!Над люлькою труба мне пела об отваге,Мне погремушкой был эфес отцовской шпаги —Я был уже солдат, хоть был еще дитя!

Нет, братья, нет! Француз дождется лучшей доли!В походах вскормлены, воспитаны на воле,В болото жалкое мы свергнуты с вершин.Так пусть же, честь страны лелея в сердце свято,Сберечь отцовский меч сумеет сын солдата,   Отчизны верный сын![48]

По правде сказать, он никогда и не был солдатом, разве что в списках Корсиканского полка, куда отец включил его для забавы, но эта роль ему нравилась. Молодежь встрепенулась; отставные наполеоновские офицеры, переведенные на половинную пенсию, аплодировали, бонапартисты и либералы торжествовали: «Наш язык стал теперь его языком, его религия стала нашей. Он негодует на оскорбления, нанесенные Австрией, его возмущают угрозы чужеземцев. И, встав перед Колонной, он поет священный гимн, который напоминает людям нашего возраста тот клич, ту песню, те хоры наших воинов, что раздавались под Жемаппом…» Предисловие к «Кромвелю» сделало Гюго главой теоретиков романтической школы; ода «К Вандомской колонне» завоевала ему симпатии «глобистов»; в царстве литературы закончилось регентство Нодье, а в триумвирате Ламартин – Виньи – Гюго выделился и стал первым консулом Виктор Гюго. Сыну генерала Гюго выпало на долю командование Молодой Францией.

V

«Восточные мотивы» квартала Вожирар

Виктор Гюго – это форма, искавшая своего содержания и наконец нашедшая его.

Клод Руа

Если Гюго казался когда-либо счастливым человеком, то именно в 1827 и в 1828 годах. В 1826 году у него родился сын Шарль. Квартира на улице Вожирар стала тесна, Гюго снял целый особняк – дом № 11 по улице Нотр-Дам-де-Шан, – «поистине обитель поэта, притаившуюся в конце тенистой въездной аллеи», за которой зеленел романтический сад, украшенный прудом и «деревенским мостиком». Из парка было два выхода: один, в глубине, вел в Люксембургский сад, а выйдя за ворота, Гюго мог пешком дойти до городских застав – Монпарнасской, Мэнской и Вожирарской. За ними уже начинались сельские пейзажи, над полями люцерны и клевера вертелись крылья ветряных мельниц. Вдоль Большой Вожирарской улицы тянулись распивочные и кабачки с беседками, служившие местом встреч отставных наполеоновских офицеров, мастеровых и гризеток.

Сент-Бёв, который уже не мог обходиться без семейства Гюго, поселился около них, в доме № 19; вместе с ним жила там его мать. Ламартин навестил Сент-Бёва и расхваливал потом «уединенный уголок, и мать поэта, и сад, и голубей… Все это напоминало мне церковные домики и добродушных сельских священников, которых я так любил в детстве». Гюго ежедневно виделся с Сент-Бёвом и живо интересовался его работой о поэтах Плеяды. Ронсар, Белло, Дю Белле привлекли его внимание к старинным стихотворным формам, казавшимся теперь новыми, и особенно к свободной форме баллад, больше отвечавшей его виртуозности, чем торжественная ода.