Она под запретом

Она глотает мою сперму и смотрит на меня покрасневшими от слёз глазами. Желудок скручивается и поджимается к диафрагме. Я трезвею с каждой секундой. Её волосы всё ещё находятся в моей руке, а мир уже раскололся на до и после. И я понятия не имею, как мне с этим жить.

Шатаясь, я бреду в туалет, оставив её сидеть на полу. Там меня выворачивает в раковину прокисшим виски, шоком и желчью. Тело колотит озноб, свет, бьющий в глаза, уничтожает меня заживо. Я выхожу в спальню с твёрдым намерением её задушить, но там, к счастью или к сожалению, уже никого нет.

Глава 52

В тот день я уехал из дома ранним утром, ещё до того, как Луиза или отец могли проснуться. В моей новой квартире на тот момент полным ходом шёл ремонт, и мне пришлось снять номер в отеле. Я беспробудно пил неделю, чтобы забыть. Заливал в себя виски стаканами, не закусывая, но кадры дёргающейся головы и тёмных волос, зажатых в моей руке, всё равно пробивались сквозь дебри пьяного хаоса.

Я игнорировал звонки отца, просто потому что не мог с ним говорить. Тогда мне казалось, что я лишился этого права. Та ночь стала моим проклятием, нестираемым клеймом предательства. Я презирал свою мать за измены и сам поступил в разы хуже. Отец с детства научил меня отвечать за свои поступки, и тогда этот навык изрешетил меня насквозь. Побочная сторона ответственности — это умение чувствовать вину. Двадцать один — это полное совершеннолетие, и то, что я был пьян, вряд ли могло считаться достаточным оправданием.

Семь долгих дней я прокручивал в голове десятки способов, как жить с этим дальше, но не нашёл ни одного подходящего. Рассказать всё отцу означало разбить ему сердце и густо посыпать солью. Он, конечно, поверил бы мне и вышвырнул её из нашего дома, но это его сломало бы. Отец, как и я, — не умеет прощать предательство. Смог бы он простить меня? Я не был уверен. А у меня не так много людей, которыми я дорожу, чтобы рисковать.

Я до сих пор не знаю, чем был тот случай для неё: желанием заиметь рычаги давления либо банальной жаждой молодого тела. В любом случае она облажалась. После недели запоя я бросил пить и не подпускал её к себе на пушечный выстрел. Обходительнее тоже не стал. Да я бы и не смог при всём желании. Эту тварь я презирал каждой своей клеткой. Её и всё, что с ней связано. Я ненавидел запах её духов, ненавидел цвет её волос, ненавидел её походку. Меня бесила её дочь, потому что она была её отражением.

Я мечтал, чтобы их обеих не стало, потому что лишь тогда моя совесть перестала бы грызть меня за содеянное. Когда Людмила внезапно умерла, всё, что я испытал, — это облегчение. Во мне не нашлось ни капли сочувствия. Даже после смерти я продолжал её ненавидеть за то, с чем мне приходится жить. Каждый раз, когда отец делился с друзьями, как он мной гордится, я думал только о том, что он просто ничего обо мне не знает.

За те четыре года, что наш дом был свободен от запаха этой суки, мне почти удалось забыть. Я снова мог приезжать в свой родной дом, не мучаясь угрызениями совести, и дышать полной грудью без оглядки на прошлое. А потом вернулась она. Подросшая копия той, кого я так ненавидел. Чертовски похожая на свою мать внешне и совершенно другая во всём остальном. В своём желании сделать из дочери свой усовершенствованный образец Людмила промахнулась. Девчонка была зашуганной и смущающейся, а царственным жеманством её матери от неё и не пахло. Фальшивой она тоже не была. Была странной, противоречивой, обидчивой, нервной, местами даже трогательной.

Чёрт знает, когда это случилось, но я смог взглянуть на неё другими глазами. Наверное, помогло её отсутствие и время. Её похожесть на свою мать вдруг возымела обратный эффект. Я смотрел на её рот и вместо плотоядного оскала, годами преследующего меня в воспоминаниях, видел робкую улыбку. Присутствие раздражающей девчонки неожиданно стало моим излечением. Её жесты, мимика, поведение так сильно отличались, что я неожиданно впал от них в зависимость. Другого объяснения, почему меня вдруг так сильно стало к ней тянуть, я попросту не могу найти. Аина бесспорно красива, но на одну красоту я уже давно не покупаюсь. Ей слишком быстро пресыщаешься.

Я пытался понять, не говорит ли во мне дух соперничества. Спустя четыре года она явно продолжала сохнуть по Данилу. Прислушался к себе и понял: нет, дело не в этом. Её увлечённость им меня, скорее, раздражала. Косицкий принадлежал моей сестре.