Опасности диких стран

— А что же иное? Я бы хотел видеть девушку, которая охотно бы последовала за этим коварным писцом к алтарю, а особенно Ильда. Ты думаешь, она не знает этого хитрого малого, не знает, что он весь состоит из лжи и обмана. Никогда она не дотронулась бы до него пальцем, если б эта чудная девушка не считала послушание отцу выше всего другого. Это видно в ее взоре, в ее голосе, это я читаю в выражении ее лица. Ты теперь видишь, отчего я не ухожу, хотя она еще вчера сказала мне, что мне пора домой, в мое имение Бодоэ, к старухе матери, которая обо мне скучает.

— А Густав, — спросил Стуре нерешительно, — знает он то, что ты мне передал?

— Нет, — отвечал Олаф, — да Густав и не может помочь; при всем своем добродушии, он сын своего отца; да притом же теперь совершенно подпал под дурное влияние писца. Этот последний умеет разжигать в нем ненависть к лапландцам; хотя я и сам недолюбливаю этих грязных обезьян, но отвращение и ненависть Густава граничат с глупостью. Я долго сомневался, какие намерения преследует писец своими насмешками, потому что без определенных намерении этот малый ничего не делает: но случайно я подслушал болтовню, которая мне все объяснила. Представь себе, дело идет о тебе: писец старается возбудить в Густаве недоверие и охлаждение к тебе; ему это уже удалось, так как Густав знает, что ты при всяком случае защищаешь несчастных лапландцев. Я только недоумеваю, к чему все это ведет. Что писец тебя ненавидит, это понятно: он ненавидит тебя за Ильду; но зачем ему нужно привлечь на свою сторону Густава — этого совсем не понимает моя голова.

Стуре молчал и с горькой улыбкой на губах, сложив руки, смотрел на море, освещенное солнцем.

— Мужественный Олаф, — проворчал он, — твоя честная душа не предвидит тех мошенничеств, которыми стараются меня опутать. Я прекрасно понимаю цель Павла Петерсена: Густав Гельгештад должен меня покинуть для того, чтобы когда его почтеннейший отец затянет своей сетью чужестранца, послушный сынок не принял бы сторону обиженного. Но не ошибитесь в расчетах, — прибавил он, переводя дух, — вам не слишком-то легко удастся привести в исполнение вашу мошенническую проделку!

Он повернулся к Олафу, который снова заговорил:

— Густав вернулся сюда с неделю назад, — сказал он, — целых три дня он бежал через яуры вверх по Кильпису, и я с ним, и еще много других людей…

Увидя вопросительный взгляд своего товарища, Олаф равнодушно рассказал:

— Это тоже новость, друг Генрих, которая тебя удивит. Лапландка, маленькая Гула, убежала или украдена, или погибла.

— Гула! — воскликнул Стуре, забывая все свои заботы. — И вы не нашли ее?

— Ни малейшего следа. Ильда так плакала, как никогда. Тогда Густав, который не мог видеть горя сестры, да и я, конечно, тоже, мы собрались в путь, на поиски лапландки. Мы бродили по болотам, пока наконец не встретили колдуна, отца ее, который сидел в яурах Кильписа со своими стадами.

— И ее с ним не было?

— Он клялся и Юбиналом, и Пекелем, что в глаза ее не видал; проводил нас ужасными проклятиями; но, тем не менее, я убежден, что старый плут знает, где она находится, и сам увез ее в сообществе со своим милым племянником Мортуно.

— Бедное дитя! Бедная Гула! — печально сказал Стуре. — Зачем меня не было, я бы, наверное, спас твою жизнь.

— Ты бы сделал не больше нас, — возразил Олаф, недовольно качая головой. Но он не докончил, так как разговор был прерван Гельгештадом, который подозвал Стуре и сказал ему:

— Я вижу, что вы уже знаете новость. Ну, не хочу себе портить веселого расположения духа в это блаженное утро. Пусть бежит эта девчонка и доит оленей или варит дьявольские напитки у старого колдуна, мне все равно! Придите, подсядьте к нам, господин Стуре: судья хочет пожать вам руку. Вы можете от всего сердца ответить ему тем же и взглянуть поласковее, потому что он и его племянник вполне заслужили вашу благодарность.

Судья, между тем, поднялся и сделал несколько шагов навстречу молодому поселенцу. Его расшитый золотом синий сюртук с высоким стоячим воротником указывал на занимаемую им важную должность; маленькая треуголка с золотым позументом величественно красовалась на голове; черные бархатные панталоны до колен, блестящие сапоги с отворотами и испанская трость с золотым набалдашником завершали представительность его особы. Как бывший офицер датской армии, он носил в петлице орден Данеброга; держался по-военному, прямо, а серые глаза его энергично смотрели на сердитом лице.

— Здравствуйте, господин барон, — сказал он, снимая шляпу. — Я долго напрасно ожидал вас в Тромзое и радуюсь, что случайно имею теперь в кармане нечто, что я хотел оставить вам в Эренесе.