Операция «Перфект»

– У меня было два мужа, – говорит Айлин, скрестив на груди руки. – Первый то ли продавал телевизоры, то ли чем-то торговал по телевизору. Мы с ним прожили тринадцать лет, а потом однажды он кому-то позвонил, они некоторое время болтали о всякой ерунде, потом он продал этой женщине квартиру на паях, и вот тут-то, как оказалось, и была собака зарыта. Они сбежали в Коста-дель-Соль. А я после этого долго жила одна. Мне не хотелось снова страдать, снова испытывать боль. Затем, несколько лет назад, я сдалась. Вышла замуж. Этот муж сбежал через полгода. По всей видимости, жить со мной действительно невозможно. Я скриплю зубами по ночам. Я храплю. Он попробовал перебраться в соседнюю комнату, но тут выяснилось, что я еще и хожу во сне.

– Какой стыд!

– Что я во сне хожу?

– Что он тебя из-за такой ерунды бросил!

– С’est la vie[58]. Теперь о моей дочери.

Когда Айлин произносит слово «дочь», лицо ее будто сжимается и застывает – такое впечатление, будто кто-то положил ей на голову что-то тяжелое и приказал не двигаться. Поскольку Джим ни о чем ее не спрашивает и вообще не говорит ни слова, она смотрит на него и спрашивает, слышал ли он, что она только что сказала. И он говорит, что прекрасно все слышал, и кладет свою руку на стол рядом с ее рукой – именно так сделала тогда та милая женщина, социальный работник, объясняя ему, как быть таким, как все, и как заводить друзей.

– Однажды Ри просто взяла и ушла из дома. Ей было всего семнадцать. Я купила ей на день рождения браслетик – знаешь, такой серебряный, со всякими амулетиками. Она сказала, что только сходит в магазин на углу и сразу вернется. А перед этим мы с ней повздорили по очень глупому поводу. Из-за мытья посуды. В общем, домой она так и не вернулась. – Айлин берет кружку и медленно пьет пиво, потом столь же неторопливо вытирает губы.

Джим ничего не понимает. Ему совершенно непонятно, как соединить те картинки, что сложились у него в голове после рассказа Айлин – о ее дочери, походе в магазин на углу и серебряном браслете с амулетами, – с тем, что ее дочь так и не вернулась назад. Айлин осторожно придвигает подставку вместе с пивной кружкой к самому краю стола и старательно выравнивает по этому краю одну из сторон подставки, она все двигает и двигает эту подставку, все поправляет ее, одновременно продолжая говорить. Она говорит Джиму, что с того дня своей дочери больше не видела. Что она очень долго ее искала, но найти так и не сумела. Иногда на нее находит, говорит она, и среди ночи ей вдруг становится ясно, где Ри, тогда она садится в машину и едет туда. Но оказывается, что она в очередной раз ошиблась. Она никогда ее не находит. Айлин берет в руки картонную подставку, которую так старательно выравнивала вдоль края стола, и рвет ее на мелкие кусочки.

– Единственное, чего я хочу, Джим – это знать, что ей ничто не угрожает, что она в безопасности. Вот только никогда я этого, видно, не узнаю.

Пальцы Айлин впились в край стола. Она говорит: «Извини, но я сейчас, кажется, заплачу». Он спрашивает, может, ей что-нибудь принести – стакан воды или что-нибудь покрепче? Но ни того, ни другого ей не нужно. Она просто хочет, чтобы он с нею посидел.

Сперва ему невыносимо трудно смотреть на нее. Он слышит те короткие резкие вздохи, что предшествуют рыданиям, и ему хочется вскочить и убежать. Он видел плачущих людей в «Бесли Хилл». Иногда они просто бросались на пол, точно дети, и приходилось их обходить. Но совсем другое дело – быть свидетелем того, как Айлин борется с тяжкой душевной болью. Джим вертится на стуле, пытаясь высмотреть бармена или того человека с собакой, но оба куда-то исчезли. Ему бы очень хотелось что-нибудь дать ей, но у него ничего нет, нет даже бумажного носового платка. Он может только сидеть с нею рядом. Айлин по-прежнему крепко держится руками за стол, а ноги широко расставила, словно готовясь к еще более тяжким ударам. Из глаз у нее ручьем льются слезы, стекая по щекам, но она даже не пытается их вытереть, она просто сидит, терпит свою боль и ждет, когда эта боль хоть немного ослабеет. И, глядя на Айлин, Джим чувствует, что и у него щиплет глаза, хотя с тех пор, как он в последний раз плакал, прошло уже очень много лет.

Когда слезы иссякают, Айлин вытирает мокрое лицо и с улыбкой говорит:

– Хочешь, покажу тебе ее фотографию?

И она вдруг становится страшно деловитой, копаясь в своей сумке-торбочке. Выуживает оттуда и выкладывает на стол кожаный кошелек, ключи от машины, ключи от дома, щетку для волос…

– Вот! – Пальцы у нее дрожат, когда она раскрывает потертый вкладыш из голубого пластика. Внутри за прозрачным окошечком виднеется проездной на автобус. Проездной давным-давно устарел, но на поблекшей фотографии еще можно рассмотреть веснушчатое лицо, белую кожу, оленьи глаза и гриву густых рыжих волос. Эта девушка – безусловно, часть самой Айлин, но ее хрупкая, юная часть. Та часть, о существовании которой Джим порой догадывался, но никогда не видел. – Видишь, какая? Чтоб меня черти взяли!