– Вот что случается, – между тем продолжала Андреа, – когда женщины выходят на работу. Мы не можем стать мужчинами. Мы –
– Да, да, – загомонили женщины.
«Плюх, плюх» – это Диэдри бросила в чашку еще два куска сахара.
– Почему это не должны? – раздался вдруг чей-то тоненький голос.
– Простите? – Кофейная чашка, которую Андреа поднесла к губам, так и застыла в воздухе.
– Почему мы не должны требовать для себя большего? – снова послышался тот же тихий голосок.
Пятнадцать лиц мигом повернулись в сторону Байрона. Он покачал головой, желая сказать, что ничего не говорил и никого обидеть не хотел, и вдруг, к собственному ужасу, понял, что тихий голосок принадлежит его матери. Дайана, убрав за ухо непокорную прядь, сидела, вытянувшись в струнку, – так она обычно сидела за рулем «Ягуара», показывая мужу, что полностью сосредоточена на дороге.
– Я, например, не хочу всю жизнь сидеть дома, – продолжала она. – Мне еще очень многое хочется повидать. И когда дети подрастут, я, возможно, снова подыщу себе какую-нибудь работу.
– Вы хотите сказать, что уже когда-то работали? – спросила Андреа.
И Дайана, опустив голову, пробормотала:
– Я только хотела сказать, что это, возможно, было бы интересно.
Господи, что она делает?! Байрон смахнул с верхней губы капельки пота и поглубже забился в кресло. Больше всего ему хотелось, чтобы его мать была такой, как все. Ан нет, она заговорила о том, что хотела бы стать другой, хотя она и без того сильно выделяется среди этих женщин, она даже представить себе не может, насколько она
Между тем Диэдри снова попросила передать ей сахарницу. А мать нового ученика снова демонстративно подняла руки, не желая даже прикасаться к сахарнице. Некоторые из женщин вдруг принялись сосредоточенно заправлять невидимую вылезшую нитку на рукаве кардигана.
– О, какое
Они молча шли по Хай-стрит. Молчали оба – и Байрон, и Дайана. Солнце было похоже на какую-то слепящую дыру в небосводе, над пустошью парил канюк, готовый в любой момент камнем ринуться вниз. Воздух был такой горячий и плотный, что казалось – тебя вдавливают в землю могучим кулаком. И если в небе вдруг случайно возникало одинокое облачко, небо, казалось, успевало выпить из него всю влагу еще до того, как облачко было готово ее пролить. Интересно, думал Байрон, сколько еще простоит такая жара?
После того, что его Дайана сказала в чайной насчет возможного выхода на работу, беседа у собравшихся матерей пошла с запинками, словно все они вдруг слишком устали или разом плохо себя почувствовали. Байрон держал мать за руку и сосредоточенно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться, попав в трещину между каменными плитами тротуара. Господи, сколько вопросов ему хотелось бы ей задать! Но она молча шла в своем лимонно-желтом платье мимо представительства партии Консерваторов, и ее пышные волосы так и сияли на солнце.
– Да они же вообще ничего не знают! – сказала вдруг она. Казалось, она смотрит строго перед собой.
– Кто не знает?
– Да эти женщины. Откуда им знать!
Байрон не вполне понимал, как ему быть со всеми этими новыми знаниями, а потому сказал:
– Когда придем домой, я, наверно, еще раз перечту письмо, которое королева прислала.
И мать ласково ему улыбнулась, словно он сказал нечто чрезвычайно умное. Ее улыбка была как нежное прикосновение.
– Прекрасная мысль, дорогой. У тебя письма всегда просто здорово получаются.
– А потом, может, попробую придумать новую медаль для «Блю Питера»[29]
.– Но у них, по-моему, уже есть какая-то медаль?
– Есть. Они вручают и серебряные, и золотые медали. Но чтобы получить золотую, нужно сделать что-то выдающееся, например спасти кого-нибудь. Как ты думаешь, это реально?
Мать кивнула, но, судя по ее виду, она его уже не слушала или, по крайней мере, слушала не его. Они остановились у заднего номерного знака своей машины, и мать вдруг оглянулась через плечо и – тук-тук-тук – постучала острым носком туфли по бордюру.
– Подожди меня здесь минутку, будь умницей, – сказала она. – Мне нужно купить для уик-энда тоник и воду.