Оползень

— Да-да-да-нда… — рассеянно и как бы разочарованно протянул он и вытер зачем-то пальцы платком. — Вот оно и выговорилось… А ведь догадывался, да, догадывался! Что сражаюсь с тенью какой-то, с качеством, так сказать, а не с явлением действительности. Это вы сильно нашли: с гордостью, не с презреньем даже… Презренье как-то ближе, предпочтительнее мне. Я к нему, знаете ли, привык и, можно сказать, сроднился. Я от всех только его и видал и платил, естественно, тем же. Выходит, теперь мне некому и нечего доказывать? Счетов мне никто не предъявляет?

— Никто и никаких! И никогда не предъявляли, заметьте. Вы изозлились на мир, воображая, что от вас всё каких-то долгов требуют… Гражданских, что ли, которые вы особенно ненавидите… А ужас ваш в том, что все одна иллюзия была, воображение кипело. Не понадобились вы ни стране, ни женщине, ни одному вообще человеку.

— Какая жестокость, боже мой, за что?!

Мезенцев старчески заплакал всем лицом без слез.

Евпраксия Ивановна отошла к шкафчику с лекарствами и принялась капать себе в рюмочку.

— Вы лжете!

Он закричал так, что она вздрогнула и пролила из рюмочки.

— Вы бы так хотели, но это не так! Был человек! Был, который любил и нуждался, был!!! Мать моя! Мама! А вот у вас — нету! У вас и ее не было! Вам вспомнить некого: ни глаз, ни рук, ни запаха! Вы подкидыш!

— Выпейте.

Она высокомерно подала ему рюмочку, которую он схватил и опрокинул себе в рот. Запах валерианы потек по веранде, мешаясь с томительным яблочным настоем.

— У нас, конечно, разговор такой, без извинений, пошел, — передохнув, сказал Мезенцев, — так дослушайте, чтобы уж и вы знали наконец. Вы мне про гордость свою объявили, ну, и у меня кое-что есть, о чем поведать. Может, мое-то унижение паче гордости еще будет!

…«Что должен чувствовать человек, навсегда покидая родину?» — все спрашивал себя Виктор Андреевич.

А ни черта он не чувствовал, кроме скуки и раздражения. Он бесцельно топтался по номеру, коротая последние часы перед отплытием. Коридорные уже выносили многочисленные чемоданы. Мезенцев стоял перед ним, спешащий, трусящий, но очень настойчивый.

— Зачем вам деньги? — Виктор Андреевич наконец насмешливо обратил на него внимание. — Теперь все будут бедные, равенство по-большевистски.

— Не с протянутой же рукой мне идти? Надо же как-то на первых порах… внедриться.

С искаженным лицом, с забытой на дрожащих губах улыбкой он все старался поймать взгляд Виктора Андреевича.

— А стоит ли внедряться-то? Вы что, мститель? — откровенно издевался тот.

— Н-нет… то есть да… Здесь, так сказать, чисто личное еще. Займусь чем-нибудь: у меня счеты с одним моим знакомым еще по Уралу, с небезызвестным вам Осколовым.

— Забавно, — рассеянно пробормотал между тем Виктор Андреевич.

— Речь, собственно, о его жене.

— Евпраксия Ивановна? Кася?

В памяти Виктора Андреевича смутно возникли запавшие нежные щеки, беспорядок пепельных волос… И этот засаленный в скитаниях человечек?.. Забавно!..

— Он вырвал ее у меня обманом!

Мезенцев даже привизгивал в горячке и торопливости, в нестерпимом желании быть убедительным.

— Она была моей невестой. Человек он рисковый и удачливый… В суматохе, которая сейчас идет, и сквитаемся.

— Как же вы себе это представляете?

— Посмотрим, — уклонился Мезенцев.

— Несерьезно вы рассчитываете, — протянул Виктор Андреевич. — Об этом ли думать сейчас?

Из непритворенной двери несло сквозняком, запахом пыльных ковров.

— Кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет — того раздавит. Так обстоит с русской революцией. Вы что предпочитаете?

— Я? Уцелеть.

— Надеетесь? Ну-ну!.. Почему, впрочем, нет? Вам-то что за дело до русских судеб?

— Я самолюбив, Виктор Андреевич. Я, можно сказать, горд. Много был унижен в жизни. Но унижения я переношу… нет, не со смирением… затаиваюсь и коплю. Придет пора, я его пережгу в уголь каленый.

— Гм… Как же вы мыслите объявиться при Советах?

— Пойду с толпами дезертиров нашей армии. Сорок тысяч все-таки. Как-нибудь потом растворюсь. Всех не перещупают.

— Да-да, забавно, — Виктор Андреевич что-то припоминал. — Осколов — человек, подверженный припадкам совести, в последний момент он признался мне, что вскрыл мощную аквамариновую жилу. Черт с ним. Я даже и не поинтересовался, в каком распадке…

— Как же? И ему все оставляете?! — болезненно переполошился Николай Венедиктович. Этого он уже совсем не мог перенести.

Виктор Андреевич не слушал его больше.

— Разница между мной и дорогими соотечественниками в том, что они мечутся, еще надеясь, что все изменится. Я один категорически уверен в обратном. Я знаю народ, — произнес он с былым пафосом, — поэтому я уезжаю бесповоротно. Я думаю, у них еще будет случай оценить мою дальновидность.

— Где ж дальновидность ваша, Виктор Андреевич, помилуйте! Вы этому лицемеру и пройде, прохвосту этому, возможно, несметное богатство оставляете! Ну, ничего, все ему все равно не профинтить, раскусят его люди, разгадают. Да позвольте я взыщу с него и вам все в целости на край света доставлю.