Оползень

— А ты хотел вприпрыг, сынок? — ядовито-ласково сказал Тунгусов. — Земля просто так ничего не отдает.

— Ну, давай только без афоризмов! — оборвал его Антоша, дернув лошадь за недоуздок.

— Можа, кабанщики жили, — не обижаясь, предположил Иван. — Углежоги. Промысел запрещенный — уголь кабанить, деревья целиком пережигать. Вот и хоронились тут.

— Хоронились! — передразнил сезонник. — Опупеешь с вами совсем.

— Ежели у тебя, кроме пупа, еще чего-нибудь есть, то не опупеешь, — кротко молвил Иван.

— Не озорничай, — остановил его Александр Николаевич. — Мы перессоримся. Не надо.

— Я виноват, что они ходить не умеют? — возразил Иван. — Уж и так и сяк их ублажаю, обучаю всему, как ниверситет.

Ребята засмеялись. В общем-то, это были обыкновенные парнишки, может быть, даже студенты, поступившие в отряд подзаработать. Им хотелось пошутить, хотелось выглядеть бывалыми жиганами, прошедшими огни и воды, а старики игры не принимали, шли с такими лицами, будто в церковь собрались. Все бы им поучать да указывать. Увидит, например, Тунгусов поваленное дерево:

— Вот, гляди, береза. Чем валили?

— Ну, пилой…

— Топором! А зачем?

— Лыко брали…

— На что?

— На туесок.

— Вот и врешь. На корзину. Для посуды лыко берут с дерева стоящего.

— Ну?

— Вот те и ну, лапти гну. Ты идешь, чего видишь? Ничего. А я, старый, вижу все: налегке тут ехал всадник или груженый, на одной лошади или с вьючными, рысью или шагом, кованый русский был конь или татарский, — все узнаю, все пойму: чего ел, чего курил, — мне открыто.

— Такой гадзарчи, как ты, Иван, теперь редкость, — похвалил его Осколов.

— Может быть, хватит зубы заговаривать? — сказал Антоша. — Вот старый пожиг. Ваш?

— Я говорю: кабанщики! — тут же вступился Тунгусов.

— Помолчи, дед. Ведешь и веди. А сейчас помолчи. Ну, чей?

Теперь и Антоше стало понятно, что они напали на след давнишних разработок.

— Трудно пока сказать, — уклонился Александр Николаевич от прямого ответа, — мне необходимо свериться со своей верстовой картой.

Он отошел в сторону. Антоша последовал за ним.

— Почему вы из всего делаете секрет? Если вы такие подозрительные, шли бы одни. Я, например, в успех ни вот столько не верю, но работа есть работа, надо проверить, значит, проверим. Я теперь обязан это сделать. А вы какой-то детектив разводите. Ну, что вы молчите?

Осколов медлил:

— Такой картой может пользоваться только тот, кто ее составлял. Она же без привязки к натуре. Кто этот план поймет: где искать?

— Что же вы так делали-то? — рассердился Антон.

— Я для себя делал, а не для истории, — вспылил и Осколов. — А то вы все делаете, как полагается! Так и жизни не хватит. Я топограф, что ли?

Антоша промолчал. Правота была на стороне старика.

— Я плохо себя чувствую, — признался время спустя Осколов, сминая карту.

— Сидели бы дома, — непреклонно ответил Антон. — Все мы устали. Надо соразмерять силы-то.

…Поход продолжался. Нервная мрачность Калинкина возрастала с каждым шагом. Молчаливый подвох чудился ему теперь в стариках. Но тогда по какому тайному уговору притащили они сюда поисковиков?

Спотыкаясь в высохшем кочкарнике, сезонники время от времени кидались по кустам, словно надеясь, что вот-вот откроется клад, загаданный проводниками, и, ничего не обнаружив, продолжали свой, одним им интересный, разговор.

— Нет, Рудик, ты феноменально не прав, считая Пастернака гениальным поэтом. «Урала твердыня орала и, падая замертво, в мученьях ослепшая, утро рожала». Ну, что это такое? Глотку сорвешь.

— А ты, дед, до революции в каком союзе состоял? — интересовался Рудик у Тунгусова. — Черносотенец, поди, был, а? — поддразнивал он его.

— В союзе нищеты я состоял, в каком еще?

Тунгусов с ожесточением сплюнул.

— А ну, сделай намек, в какую сторону нам на юг поворотить? — сказал он в свою очередь.

— Компас надо достать, — сказал Рудик.

— А без него? Не смыслишь? То-то. А смеешься тоже. На сосну надо глядеть. Где натек смоляной гуще, там и юг. Иди за мной шибче! Только и знаешь стихами рычать.

«Вот кому идти в Бобруцкой, кому в Нерчинский завод», — гнусил Тунгусов потихоньку себе под нос.

— Дед, научи песне? Дай слова списать?

Он сделал вид, что не слышит. Зубоскалы! Ни слова в простоте не скажут. Все с подковыром каким-то, даже не поймешь, за что и подковыр… Все ему не нравилось в ребятах: и кепки, и бороденки, и непонятные разговоры.

— Мы, бывало, если взрослый близко, шепотом разговаривали, — пожаловался он Осколову. — А теперь ездят на драндулетах, на тракторах: «Вам свое, нам свое!.. Да что вы такое для нас сделали?» Мы им ничего, вишь, не сделали! Так, между прочим, зачем-то на свете пробыли… А сами? Детей собственных им воспитывать некогда. У этого — водка, у этого — машина. Он машине под капот больше глядит, чем на собственного ребенка.