Оползень

Он аккуратно запер дверь, зажег паяльную лампу и сел на кровать. Ему предстояло исполнить мгновенно возникшее и бесповоротное решение выжечь себе этой лампой глаза. И потом, когда выжгет, он знал, что делать дальше: он сядет на углу и досидит нищим до конца дней, только слыша этот мир, но уже никогда не видя его, проклятый, и не жалея об этом. Василий, готовясь, поддернул манжеты сорочки. Подумал и снял сюртук. Сомнения быть не могло: все, что произошло с Зоечкой, произошло по его, отцовой, вине. Так пусть последнее, что он видит в этом мире, будет ее бедный, непотребный образ, чтоб сильнее паяльника жгло воспоминание о дочери неизбывное. Слушая тихое шипение лампы, Василий окостенел до утра.

Он вышел из «крысиной норы» глубоким стариком, держа в руке потухшую лампу, и постучался в номер, где оставил Зоечку. Он предстал пред ней в жилетке, с развившимися усами и волосами в диком беспорядке. Глядя на нее безумными глазами, он объявил ей, кто он есть. Зоечка сначала была очень сердита и никак не хотела разлепить глазки, потом выпила бокал шампанского, укусила яблочко, села в постели и громко, на всю гостиницу, зарыдала. Непрожеванное яблочко было видно у нее во рту, она была в таком состоянии, что, кто бы ни объявил ей о своем отцовстве, хоть свергнутый вчерась царь, она поверила бы и зарыдала.

Господин, спавший с ней, теперь, правда, уже одетый и застегнутый, был весьма сконфужен появлением «благородного отца». Видя, что нашедшие друг друга родственники несколько невменяемы, и боясь, как бы чувствительная сцена не получила какого-нибудь серьезного продолжения, возможно, что и с участием полиции, он ретировался, оставив Зоечке сумму, значительно превышающую цену полученного им ночью удовольствия.

Отец и дочь, наплакавшись, пошли в трактир, поели по-простому. Василий несколько раз порывался объяснять, что теперь он будет служить только ей, и оттого рад, что остался с глазами, а она уверяла, что совершенно его простила, как и мама Устя простила, и теперь они заживут совершенно по-новому. Только сейчас надо выпить последний раз и на радостях как следует.

…После этого Василий совсем смирился и даже вспомнить теперь не мог, что томило и гоняло его с места на место всю жизнь. Служить Зоечке обиженной, служить людям, слушаться всех, не прекословить никому ни в какой малости, — сделалось его всегдашним состоянием. Он бы удивился, если бы кто-то принялся убеждать его, что есть иное счастье, но противоречить не стал бы, нет. Настолько было очевидно открывшееся ему знание, что делиться им с другими было бы столь же странно, как делиться новостью, что все мы дышим воздухом.

Даже внешность Василия неузнаваемо изменилась. Рот его сделался бледен и необыкновенно широк от постоянной улыбки, заходившей даже как бы за уши. Масленые длинные волосы в сочетании с субтильной спиной придавали ему благообразие, особенно если посмотреть сзади. Бесшумная походка и изящные жесты белых бескостных рук завершали новый облик Василия.

— У вас какой-то скрипач, что ли, вместо швейцара стоит? — шутили посетители «Версаля».

Василий уговорил Зоечку, что им надо отбыть в другой город, где их никто-никто не знает, и они оба служили теперь во владивостокском «Версале» и были очень довольны. И ими тоже были довольны.

Самым большим успехом у публики пользовалась песенка про Капочку и папочку, которую солистка Чернова исполняла обычно перед самым закрытием.

Услышав, что оркестр уже сыграл с привычной разудалостью вступление и Зоечка чудом уцелевшим голосочком завела: «И просит Капочка: «Отдай мне деньги, папочка!» — Василий заторопился отчинять запоры, хотя места были уже все заполнены, ни одного столика (хоть и Советская теперь власть, а на дворе — Иван Креститель!). Но с этой компанией была предварительная договоренность, что они подъедут после полуночи специально послушать «Капочку» и заплатят за это отдельно Василию в качестве антрепренера певицы.

Компания оказалась небольшая, всего три человека, спешащие и застенчивые. Они даже не стали раздеваться, чтоб не причинять беспокойства, просились только послушать из гостиничного коридора. Василий запустил их туда через служебный ход.

«Хохочет Капочка: «Дурак ты, папочка!» — ха-ха-ха!» — доносилось из ресторанного зала.

— Да зачем вам понадобилось нелегальным-то помогать? Что за филантропия? — удивлялись англичане.

— А на почве антисемитизма ввязался.

Все засмеялись. Виктор Андреевич воодушевился, предвкушая свой шутливый рассказ и возможность повернуть разговор в область русской политической жизни, что он чрезвычайно, даже навязчиво любил теперь. Эта тема всегда волновала его, как игрока-неудачника терзает раскаяние, что сделан неверный, не с той карты ход.

— Как раз в это время в Петербурге было решено: всех евреев, привлеченных по политическим делам, независимо от степени виновности, упекать в административную ссылку в Якутию. Борцы с крамолой, похоже, считали, что единственные, пригодные к революционной практике люди, — евреи.

— О-о, деловой народ! — закивали англичане. — Но зачем им революция?