Оползень

«Надо дать судьбе высказаться», — твердил Виктор Андреевич. Прибыв во Владивосток, он все медлил, хотя паспорта и визы были уже готовы. Целыми днями он слонялся по городу, заводил самые неопределенные, а главное, совершенно ненужные теперь, обременительные знакомства, посещал собрания, каких происходило великое множество. Будто шпион невидимой державы, он стремился понять новое проступающее лицо России. Он ловил разговоры, даже отдельные реплики, всматривался в выражение глаз, но предугадать судьбу страны и свою собственную, так чтоб не страшиться ее, было ему не под силу. Ни встречные глаза, ни уличные слухи, ни болтовня завсегдатаев ресторанов судьбу эту не раскрывали, не предсказывали. Он начал догадываться наконец, что совершается она не здесь, на виду, а где-то подспудно она уже готова, неотвратимая, самим богом предопределенная. Когда сдвигаются со своих мест, глухо ворча, горы, от них лучше быть подальше.

«Почему же я тогда не уезжаю?» — спрашивал он себя. И не знал ответа.

Как излечиться от этой болезненной любви к ненавистной родине? Поможет ли ему одиночество за океаном, волны иных человеческих мыслей, звезды другого полушария?.. Здесь он почти с ума сходил. Он даже физически весь как-то перекосился. Он был действительно болен и, как больной, не решался принять радикальное средство — отъезд, не будучи уверен: излечит оно или убьет окончательно.

Ветреным ноябрьским вечером он, полупьяный, долго бродил один по набережной. Он знал, что на рейде уже стоят два японских крейсера, военный транспорт, китайская канонерка, английский крейсер «Суффолк».

— Чего я жду? — бормотал он, вглядываясь в силуэты кораблей. — Вон явились спасатели гибнущей русской цивилизации… Раз-зинули пасти… Н-ненавижу… И все-таки, — он поклонился, — плиз, господа!.. Сволочизм, ах, какой везде сволочизм! Родная наша матушка, почто гонишь от себя? — крикнул он со слезливым пафосом и устыженно оглянулся.

Зал Народного дома был битком набит солдатами, рабочими, матросами. Среди безликих рядов бескозырок, фуражек блинами, островерхих шлемов со звездами, среди бушлатов и шинелей Виктор Андреевич различал и местных банкиров, членов Городской думы, партийных лидеров. «Очередное политическое действо на арене истории», — думал он, осторожно помещаясь в крепко пахнущих рядах.

Банкир Циммерман, с которым два часа назад вместе отобедали, занял ему место около себя. Не в пример Виктору Андреевичу, банкир был вовсе не пьян. Только кофеем от него наносило. Банкир был печален. Он не любил политику. Но сейчас дела вне политики не делаются. Поэтому он хотел быть в курсе.

Участники «действа» неистово курили, выражая свое нетерпение, и возбужденно переговаривались, даже перекрикивались, узнавая в разных концах зала своих.

«Громкая речь — удел плебса, — думал Виктор Андреевич. — Воспитанные люди говорят еле слышно, не разжимая губ, и объясняются намеками».

Но тут собрались явно невоспитанные, потому что даже открыть собрание удалось с трудом среди шиканья, скрипа кресел, кашля, смеха и перебранок.

Циммерман возмущенно сопел рядом и шумно вздыхал. Но молчал.

Открывал собрание молодой человек, который мало смущался волнением зала, заранее уверенный, что слушать будут, за тем и пришли.

Виктору Андреевичу с его места хорошо был виден юношеский румянец на скуластом лице председательствующего, спокойное, твердое выражение темных глаз.

— Из ваших, между прочим, благовещенских выкормыш, — с шипящей надсадой заметил над ухом Виктора Андреевича Циммерман. — Статского советника Промыслова, между прочим, сынок. Обучен в университете и с тринадцатого года в партии большевиков.

Виктор Андреевич обернулся с любопытством. Циммерман значительно прикрыл выпуклые глаза:

— Страшная, между прочим, личность!

Виктор Андреевич усмехнулся не без самодовольства.

То что «страшная личность» с румянцем во всю щеку — большевик родом из Благовещенска, даже слегка щекотало самолюбие. Эх, будь он сам помоложе и победнее, с каким бы он удовольствием впутался сейчас в революцию! Но какая партия ни встань у власти, перед всеми он виноват. Перед большевиками — за то, что имел прииски и, вообще, одной ногой за границей, перед остальными — за то, что хвалил большевиков и как бы сочувствовал…

С трибуны мальчик, на вид годов чуть более двадцати, с прибалтийским акцентом кричал, что буржуазный мир уходит со сцены и наступает эпоха социализма.

Виктор Андреевич изумился:

— Да это ребенок какой-то! Чей это ребенок? — насмешливо и громко спросил он вслух.

— Этот ребенок — член комитета РСДРП товарищ Нейбут, — слегка навалился на него Циммерман. — Латыш Арнольд Нейбут.

— Браво!

— Что им, латышам, до наших русских дел? — сердился Циммерман, считавший, что Виктор Андреевич слишком легкомысленно все воспринимает. — У нас свои дела, у них свои дела. Занимайтесь каждый своими делами!

— Революция интернациональна, — заметил ему Виктор Андреевич.

— Ах, не говорите мне про интернационал, чтоб он был жив и здоров!