Опосредованно

Лена зачем-то представила на месте Ольги кого-нибудь из близнецов, попыталась придумать, что бы они говорили на ее месте, какими словами описывали бы причины Вовиного ухода. В голову ей почему-то пришло только слово «рефрижератор». «Только холодом наружу, вывернутый наизнанку», – она задавила смешок и наткнулась на взгляд Веры, в котором было ожидание ответа. Воображение немедленно вкинуло обрезанный с обеих сторон фрагмент некого действа с цветной картинкой и звуком, но почти без смысла, как бывает при перелистывании телеканалов, в этом отрывке Вера, гневно жестикулируя, говорила прямо в зрителя: «И она никогда почти не слушала, только “угу-угу”, специально нужно было тормошить, и необязательно, если растормошишь, чего-то добьешься, потому что у нее несколько уровней неслушания: очевидный, потом: ой, да, ты что-то такое говорила, потом: сама виновата, нужно было напомнить, и так постоянно, кого угодно это могло задолбать, такое равнодушие!»

Вера продолжала требовательно смотреть, и Лена, отчасти уже злая на нее за этот взгляд, за придуманные ею же самой и приделанные Вере слова, за свою растерянность, потому что до сих пор не поняла, чего хочет от нее Ольга, спросила: «А от меня-то что нужно? Я должна твою маму пойти и переубедить взять Вову обратно? Как-то слабо я это себе, честно говоря, представляю и, честно говоря, не хочу этого делать совсем». А сама подумала, глядя на Ольгу: «Господи, как она все же хороша в этом зелененьком платье, хотя платье так себе, да еще и рукава летом, капец». И следом: «Так, а слово “капец” откуда взялось? Не хватало еще вслух произнести».

Ольга смешалась, явно она готовила убедительную речь по дороге до Лены, или, скорее, не речь, а свои реплики в ответ на возможные слова Лены, а теперь забыла, что должна говорить, если беседа пойдет именно таким путем. Лена, видимо, должна была что-то понять из уже сказанного и сделать какой-то вывод, а поскольку не сделала, то поставила Ольгу в такое положение, в котором лицо ее из-за усилий определиться, что же она теперь должна отвечать, стало таким беспомощным, что казалось более детским, чем серьезное лицо Веры. (Хотя казаться ребенком рядом с Верой было нетрудно, у Веры часто было такое выражение, будто за плечами у нее было две ходки.)

«Нет, ну правда, – Лена попыталась помочь, – у меня у последней нужно спрашивать, как удержать мужа». «Тем более не особо я его и держала. За ботинки, скажем так, не хваталась», – зачем-то юмористически подумала она, и лицо Веры стало сердитее, потому что она увидела этот мимический фокус на лице матери, как бы за секунду до шутки, но без самой шутки, угадала мысль матери, но трактовала ее как-то по-своему – не так, видно, смешно, как сама Лена.

«Нет, я о другом хотела, – ответила Ольга, – мама все же не такая ужасная, как это можно подумать после того, что я до этого сказала. Она меня ни разу не ударила, не особо и ругалась. Никите, если разобраться, сейчас вообще все равно, кто там возле него крутится. Я не об этом беспокоюсь».

«Я больше за папу переживаю, – сказала Ольга, выждав паузу, во время которой Лена должна была, видимо, что-то сказать, спросить, наверно: о чем же там Ольга беспокоится. Хотя весьма интересно получилось. Что бы такое Лена ни сказала, или вот вовсе промолчала, любые слова Лены, кроме совсем грубости или ухода, вели к тому, что Ольга могла продолжать, как придумала, либо придумывала на ходу. «Мне кажется, ему очень тяжело сейчас, – сказала Ольга и прихлопнула комара на щеке, что слегка снизило проникновенность слова “очень”, – он столько всего вложил, столько сил в семью, сами знаете, что он натворил, и так вот его выставили. Мне страшно, что он решит, что никому совсем не нужен, что… глупость какую-нибудь сделает, потому что в этой пустоте оказался, такой подвешенный. Ни туда ни сюда».

Было это так наивно, и глупо так, но так мило, что Лена не понимала, куда себя деть в эпицентре неожиданно накатившей нежности к этой девочке: «Оль, ну что ты такое говоришь».