Опосредованно

«Веселый будет денек!» – решила Лена с горечью, не догадываясь, впрочем, насколько этот день будет весел на самом деле.

С работы Лену отпустили без разговоров, не отпустили даже, а как бы выпихнули оттуда, когда узнали, в чем дело. Лена предложила девочкам выходной, но обе – серьезные и осторожные, сказали, что лучше пойдут в школу, а к дяде съездят, раз уж к бабушке Лена не желает брать их категорически.

Хорошо, что сами похороны не совпадали по времени. Мамины были ближе к одиннадцати, дядины назначены на три, Лена прикинула, что при некотором везении успеет и туда – и туда, а еще, пусть и не встретит, зато сможет проводить сестру в аэропорт, на обратный рейс. Накануне Лениного метания между двумя городами, ближе к ночи, или перепутав часовые пояса, или просто, как только узнала обо всем, позвонила Ольга, посочувствовала, но и похвасталась, что ее откомандировали куда-то в пригороды Петербурга; пусть ее и не просили, но рассказала и про Владимира, которого тоже сунули несколько дней назад в командировку, куда-то за Тюменскую область, в какое-то совсем дикое ответвление Транссиба. «И еще мамин брат в зимний поход ушел, – начала Ольга, чтобы закончить не совсем уместной шуткой: – так что ждите Никиту и маму в гости, им теперь скучно одним в городе». «Спасибо, Оля!» – с чувством отозвалась Лена, вроде бы и саркастируя, и чувствуя какое-то кратковременное веселье на душе.

Ночью Лена думала, что поспит в маршрутке, а в маршрутке думала, что поспит на обратном пути. От вида Петра Сергеевича, похожего в этот день на какой-то крупный могильный памятник, Лена едва не расплакалась, не из горя по матери, а от сочувствия к этому большому, но беспомощному человеку. И повод полить слезы очевидно был, однако Лена видела внимательные взгляды окружавших ее рыжих людей, и сообразив, что они могут принять ее плач за спохватившееся раскаяние, не стала давать себе волю, и вот как раз когда она делала это усилие, удерживая слезы, кто-то в крематории шепнул сбоку: «Так похожа!», Лена посмотрела в сторону, откуда шептали, но увидела только потупившихся чужих людей.

Мама лежала в гробу маленькая и зелененькая, похожая на какого-то из гоблинов в «Мишках Гамми», так же у нее выдавался кончик носа, такой же у нее был большой рот в складках. Глядя на нее, стиснутая за плечи внезапно подошедшим Петром Сергеевичем, от которого пахло валокордином так, точно он побрызгался им, как одеколоном, Лена вдруг поняла, что жалеет только об одном и что боится только одного. Жалела она о том, что не попала на похороны Михаила Никитовича, даже к гробу не смогла прикоснуться, да и на могиле ни разу не была. А боится – что не успеет попрощаться с дядей, она все же не такой близкой родственницей была, чтобы ее ждали. Она хотела увидеть его в последний раз, каким бы его не сделала смерть, в какую бы жутковатую куклу не превратила, хотела в последний раз тронуть его за плечо и шепотом сказать ему: «Ну, ладно», как он всегда говорил вместо прощания. «Фур-фур», – сморкались по сторонам в платочки.

Она и с поминок поэтому хотела уйти пораньше, улизнуть от поникшего Петра Сергеевича, который все время был рядом, вроде бы и пытаясь утешить, но сам будто пытался утешиться присутствием Лены, считая почему-то, что как никто Лена разделяет его скорбь. Да и повод сбежать, в общем-то, был: женский голос, неудачно попав в скобки тишины в поминальном столовском многоголосье, категорически заявил: «И еще совести хватило бесстыжие свои глаза здесь показывать», но в этих словах было не больше глупости, чем в ночной фантазии Лены, похожей на озарение, что, возможно, мама вела себя так специально, чтобы Лена не расстраивалась, и в конце всей этой встречи Петр Сергеевич передаст ей конверт, а в нем будет письмо, где все прояснится, душевное такое послание, начинающееся: «Дорогая Лена» и т.д. Тогда Лена подумала: «Вот дура, спи!», а на поминках, поняв, что действительно – дура, потому хотя бы, что знала, куда едет и как к ней будут относиться, а согласившись и приехав в этот как бы рассказ Конан Дойля, не стоит уже дергаться.

Минут сорок ушло у Лены, чтобы решиться оторвать от себя Петра Сергеевича и уйти в туалет, а на деле проскользнуть в гардероб, затем на крыльцо и сесть на трамвай (а у Петра Сергеевича именно и были подозрения, что Лена уйдет не в туалет, а в гардероб, на крыльцо, на трамвай, и он просил посидеть еще немного, и несколько раз Лена оставалась, поддавшись его грусти), уже было полвторого, когда Лена добралась до очереди в кассу, и тут ей даже слегка повезло, когда билет оказался на автобус, что стоял уже в ожидании оставшихся пассажиров.