Опосредованно

Лену обхаживала только мамина падчерица, пасынок караулил где-то за кулисами. Неизвестно, чего он боялся, Ленина аура действовала на него отталкивающе, что ли. К моменту приезда Петра Сергеевича и мамы он оказался аж на улице, потому что именно со двора Лена услышала радостный мамин голос, от которого ее почему-то холодом пробрало. «Ой, Коленька, здравствуй, какой сюрприз!» – воскликнула мама.

Лена не заметила, как сказала вслух: «Сюрприз, да», наткнулась на слегка испуганный взгляд женщины, которая сразу же извинилась и вышла по направлению кухни, за поворот, откуда тащила до этого чай и печенье.

После приглушенного шевеления мужских и женского голосов, слов в котором было не расслышать, только интонации, сердитая – мамина, сочувственная – Николая и усталая – Петра Сергеевича (единожды мама выступила со словами: «Это просто бред!), мама появилась на пороге комнаты, неожиданно резвая, румяная и бодрая от злости. Лена, ожидавшая по тому, что ей расписали, чуть ли не что-то такое, что ассоциировалось у нее со словом «хоспис», откинулась в кресле, хотя до этого все-таки думала, что подойдет и попытается сочувственно обнять: какое-никакое сопереживание у нее-таки имелось. Все это время она совсем не представляла, как приступить к этому разговору, потому что он не был нужен ни ей, ни матери, но если бы мама вошла, опираясь на тросточку или держась за косяки или стенку, можно было хотя бы спросить «как ты?».

«Я так смотрю, ты меня уже похоронила, – сказала мама, – нужно что-то? Позлорадствовать приехала?»

Лена только и смогла что вздохнуть, давя в себе раздражение, которое могло вылиться неизвестно в какую внезапную грубость: «Мам, ну может хватить. Давай посидим, поговорим, давно же не виделись. За столько лет можно было уже перестать беситься».

Мама послушно сняла пальто и размотала с шеи косынку, чуть поморщившись села в кресло рядом и сказала, а начало ее слов было такое нарочито проникновенное, каким начинала она обычно такую продуманную ругань с последующим бесконтрольным битьем, когда Лена была еще ребенком: «Хорошо, Леночка, давай поговорим, конечно. Конечно, давай поговорим, солнышко. Что ты мне хочешь сказать? Ну?»

Лена промолчала, одновременно ужасаясь тому, что может наговорить сгоряча, и восхищаясь той приторной ненависти, которую источала мать, той ненависти, которая до сих пор оглушала Лену, уже взрослую, ненависти, источник которой не иссякал у матери столько уже лет.

«Помнишь, о чем мы тогда говорили, когда я уходила? Помнишь? – сказала мама. – Что мне нужно отдохнуть от тебя. Помнишь, Леночка? Скажи, помнишь или нет?»

«Так вот, –торжествующим шепотом сказала мама, не дождавшись ответа, – я еще не отдохнула! Как это тебе объяснить, чтобы ты больше не появлялась?»

Она замолчала, тяжело дыша, но продолжала смотреть на Лену бешеными старушечьими глазами.

«Неужели совсем не интересно, как я жила?» – спросила Лена.

«Совсем нет. Ни то, сколько …барей у тебя было, ни сколько выбл…дков ты нарожала. Вот, не поверишь – совсем. Просто не лезь ко мне – и все».

Как ни отнекивалась Лена, а обратно до вокзала ее повез Петр Сергеевич. На возражения матери он твердо возразил: «Это у тебя с Еленой терки, а со мной у нее этих терок нету». Именно он цыкнул на дочь, когда она сказала вместо «до свидания», соболезнующим почти тоном: «Это ж надо было так мать довести, чтобы она до сих пор». «Верка, – сказал Петр Сергеевич, – сороковник с лишним ты уже переступила, язва такая, а ума все так и не набралась!» Больше Лену зацепило не то, что сказала мамина падчерица, а то, что звали ее, как близняшку.

«Нервы у тебя, конечно, да, – похвалил Петр Сергеевич, ежась. – Не представляю, как ты это. Извини, слушай, правда. Втравил тебя. Но была такая надежда, знаешь, все равно же люди меняются иногда, делают какие-то выводы». Был он тоже, как и его дети, высокий, только более массивный, из таких бодрящихся пожилых мужчин, которым есть еще чем бодриться, с ясным еще взглядом и благородной лысиной, похожей на короткую стрижку. «Чего с ним мама раньше не связалась? Он бы урезонил бабулю», – подумала Лена и сказала, хотя особой благодарности и не чувствовала, больше из симпатии к этому своему несостоявшемуся отцу: «Все равно спасибо. Нужно было попробовать, чтобы, правда, не маяться потом, если все пойдет плохо». Он согласно кивал.