Опосредованно

Покуда Лена умничала насчет Достоевского, утешая развернутую к ней с переднего сиденья сестру, что «идолом» раньше называли стиховой приход, который после стали называть «буддой», такая вот восточная экспансия, и наверняка Федор Михайлович неспроста назвал так роман, хотя и другими мотивами объяснял это все, бог знает, что у него вообще в голове творилось, поэтому не каждое слово, что он написал, нужно принимать со звериной серьезностью, Аня и Вера, все так же сидевшие по бокам Лены, отвлеклись на свои телефоны. Вера держала свой телефон как бутерброд, будто готовясь пожрать собеседника, и давала обещания, что тоже пойдет, если и у него что-то такое случится, Аню скрючило возле двери, и она только отвечала тихо: «Да, да, сейчас».

«Так эта дилогия эта его в целом дебильная, как на спидах написанная, действительно, – согласилась в итоге сестра. – Но, почему-то, ее, по-моему, больше всего на Западе и экранизировали, не знаю, чего уж так прямо прет с нее там, одни только поляки раза два, и вот эта вот последняя, недавняя экранизация – самое то. Они все же проникнуты вот этой славянской помятостью. Не как у американцев, когда Россию показывают, в две крайности впадание такое. Или все причесанное, как в “Докторе Живаго”, тулупчики такие постиранные, ну, спектакль – и спектакль, или кругом какие-то жуткие морды, газеты летают по пустым улицам, бомжи в бочках огонь жгут, и дети бегают оборванные, с лицами в саже, и все это – как бы в центре Москвы, в две тыщи пятом году, так что аж страшно представить, как в остальных местах, раз такое в столице творится».

Перейденная двойная сплошная погребения расслабила Лену, она понимала – слова про алкоголь – такая бравада, не настолько ужасный день получился, как представлялось, Лена так устала, что понимала, насколько хватит ей просто упасть на кровать и включить телевизор в комнате, уснуть под его первый попавшийся говор. В сравнении с тем, что сестре еще предстояло сначала добираться до дома по воздуху, а затем еще куда-то ехать, чувство близкой постели грело особенно. Аня осторожно прикоснулась к локтю Лены: «Мама, тетя Маша в больнице. Попала в аварию».

Голова Лена постепенно вникла в то, что дочь говорит о жене Владимира. «Ты папе уже сообщила?» – спросила у нее Лена, Анюта не успела ответить, потому что в Ленином телефоне вовсю уже маячила Ольга. Сестра умолкла, и хотя лицо ее было еще благостное такое от усталости и разговора, но глаза стали тревожными.

«Теть Лен, здравствуйте, тут кошмар такой совсем! – вклинилась она своим голосом в реплики близняшек, наклонившихся друг к другу через колени Лены и говоривших почти то же, что говорила Ольга, только своими словами. – Мама в столб въехала, что ли, я не поняла толком. Поняла только, что врезалась и сейчас в больнице. С ней сейчас Никита, он тоже ехал, но, слава богу, целый совсем остался. А забрать его некому. Папа даже если и выберется немедленно, то ему до ближайшего аэропорта сутки ехать. А у меня самолет только завтра утром. А дядя вообще вне дозвона в лесу где-то».

Лена так и замерла с трубкой в руках, впав в оцепенение, слово «блиииин» длило свое «и» у нее в голове и не желало прекращаться, она сама успела пожалеть, что находится в Екатеринбурге, а не войдет в приближающееся здание аэропорта, окруженное снегом и огнями, не сядет в самолет и не разобьется где-нибудь по пути. Конечно, и речи быть не могло, чтобы бросить ребенка на чужих людей, но Лене не особо и дали предаться душевным метаниям, решиться, так сказать, создать паузу, во время которой все бы сидели и ждали, что Лена решит. Решал скорее таксист. Из слов пассажиров он уже сделал некие выводы, но на всякий случай уточнил: «Вы с поминок едете? А вы со вторых поминок едете? А теперь еще в больницу нужно?» – после чего пообещал, что освятит машину, когда освободится, но при этом отменил заказ, который поспешно взял во время болтовни о Достоевском, и взялся рискнуть жизнью в совместной поездке до медгородка.

«Ты уж сообщи, не забудь, как все. Хотя все равно забудешь, я сама тебе. Давайте, девочки, чтобы все нормально», – поспешно попрощалась сестра и только что не подтолкнула машину, чтобы они ехали. Девочки и Лена что-то вякали ей насчет удачного полета, махали ей в заднее стекло, а она не махала в ответ, а как будто отмахивалась.

Водитель, понаблюдав за лицом Лены, видно, решил разрядить возникшее нездоровое молчание, которое задавливало даже бодрую песню про лагеря и воровскую долю: «Что-то вы сердитесь, мне кажется, а не расстраиваетесь, – сказал он. «Конечно, я сержусь, – согласилась Лена, – мы сейчас едем к бывшей жене моего бывшего мужа, который ушел от меня к ней, и можно понять, что это за человек, если из близких ей людей, которым она может доверить своего сына от моего бывшего мужа, в городе только вот эти – и я».