Опосредованно

Владимира песни Веры не беспокоили никоим образом, в смысле предвзятости к любому встречающемуся тексту он был не слишком требователен, а вот Женя слушал, хвалил, хотя и невозможно было не заметить, что он удивляется не меньше Лены такой разнице между настоящим содержанием Веры и тем, какое она транслировала при помощи голоса и гитары. Он почти никак не выдавал себя, но как-то весь подбирался, прижимал замок из пальцев к губам, словно силясь не закричать от боли, когда Вера принималась петь свое, а когда она прекращала и возвращалась к исполнению других песен, расслабленно разваливался. Если учесть, что именно Женя являлся основным читателем, помимо Лены, Лениной книжной полки, его чувства можно было понять. Лена их понимала и разделяла. Начав читать Блока лет в двенадцать с понятным интересом, и потому тайком, Женя постепенно дорос до того, чтобы полюбить Платонова целиком, а Достоевского вовсе не за разговоры персонажей друг с другом, а за то, что происходило между этими разговорами в самом воздухе текста. Сам Женя тихушничал на манер Анюты, так, в разговоре, из него не особо можно было вытащить слов, но его учитель по литературе, чуть не плача от восторга, принесла в учительскую его сочинение по «Преступлению и наказанию», где само по себе было очень хорошо, но особенно выделялась фраза, которой все начиналось: «Герои Федора Михайловича всегда будто колючие кофты или целые купальные костюмы из свежей крапивы носят вместо нижнего белья, и нет ни одного без этой кофты, без этого купального костюма, кроме разве что Фальстафа и другой собаки, в которую бросают кирпичиком». «Ах, вот ты, значит, какой!» – с удовольствием подумала Лена, словно разом поняв все про этого мальчика, но была еще больше удивлена, когда чуть позже нашла в томах Блока закладки, спрятанные будто для нее только (а для кого еще?). На первой, которая ей попалось, было написано карандашом «Никита», на тех двух страницах, которые могла подразумевать закладка, было описание пожилого мужчины: «Он был вроде кота, что как ни ляжет, ни сядет – все было так, будто так и должно располагаться человеку, на ярком свету он не щурился, а только слегка прикрывал глаза, словно переживая некую мяту, или некую не чрезмерную сладость во рту, в чем тоже было что-то кошачье. Смотрел он всегда очень серьезно, так, верно, смотрит на неосторожного поэта холодок, такой же серо-зеленый взгляд выступает из темноты текста, то и дело заслоняемой поблескивающим маятником дактиля или амфибрахия. Не портил его лицо и нервный тик – едва заметное (но заметное таки) подергивание кончика левого уса, что, впрочем, никак не имело связи с душевным его состоянием в любой из моментов времени, а было следствием телесного увечья в детские годы». Эти внешние приметы, исключая возраст, усы, но включая тик, появившийся после аварии, цвет глаз, ощущение от Никитиного взгляда, совпадали полностью. Лена принялась шарить по другим книгам, в поисках этаких внутрисемейных пасхалок, и следующей обнаружила закладку с именем Вера. Кажется, тут Женя имел в виду фрагмент про племянника «С глазами, как можжевеловые ягоды», подвижного, быстрого, безжалостного, «чем-то этим схожего с персидским огнем», но «ни на чью более наготу он не мог смотреть без отвращения, даже если это были просто руки без перчаток, ноги без обуви, словно их тем только, что обнажили, уже совали ему в беспомощное лицо, но ладони Саши, ноги в чулках – и без, весь жар его тела, такой разный – от мизинца до плеча, от крестца до ахилловых сухожилий, от фильтрума до коленей, даже при воспоминании об этом огне, всячески полыхающем во всех частях его подвижного тела, с угля самого Н., что называется, сбрасывало пепел, и он, сей уголь, если и не светился в полную силу, то хотя бы начинал тлеть с светом, похожим на цвет гранита».