Оранжерея

Так сонно думалось Марку под дождевой заоконный шорох, под проворный топоток каблуков за стеной, в гостиной, где хлопотала экономка Эль­за, уже успевшая утром пролить слезу над детскими фотокарточками Розы в овальных рамках, которые она бережно, как драгоценные раковины, уклады­вала в большой черный кофр. И мысли эти свиде­тельствовали лишь о том, что он все еще жил тем прошлогодним настроением, которое было свой­ственно тому слою общества, что не без сладкова­того привкуса тщеславия принято считать «избран­ным кругом».

3

Помимо насущных дум и неотложных забот, его уже несколько дней не оставляло чувство горь­кой досады за то, что случилось со Сперанским. Послав легкомысленную записку, Марк невольно втянул его в жестокую переделку, едва не стоив­шую тому жизни. Теперь он каждодневно ждал из­вестий из Москвы от дочери, которой два дня на­зад удалось разыскать Матвея в одной из окраин­ных московских клиник Слава Богу, он был жив. Когда его нашли, документов при нем не было; ни говорить, ни писать он не мог, то и дело провали­ваясь в багряные потемки бреда, и поначалу его приняли за обычного столичного бродягу, изби­того ради целкового: так он был грязен и жалок. Он пролежал в глухом проулке до глубокой, как омут, ночи, пока его стоны не услышали случай­ные прохожие, причем иностранцы. То была мо­лодая американская пара, приехавшая в Россию из любви к Достоевскому и Чайковскому: он немного говорил по-русски, она умела оказывать первую помощь.

Когда старый приятель Марка, орнитолог Антонов, профессор не у дел, который должен был встретиться с Матвеем на другой день по­сле его разговора с Бликом, сообщил Марку по телефону, что Матвей внезапно исчез и что его близкий друг Евгений Воронцов уже обивает ми­лицейские пороги, разыскивая его (именины, его ждали в гости), Марк тут же снесся с Розой, быв­шей в это время проездом в Дерпте, и попросил ее изменить планы и срочно ехать в Москву. Сойдя на заиндевелый перрон Рижского вокза­ла рано утром в понедельник, тринадцатого мар­та, Роза, недолго думая, отправилась к частным сыскарям с глазами рептилий и репутацией буль­догов. Они запросили нешуточный гонорар, но зато уже на другой день утром (Роза останови­лась в первой попавшейся второразрядной гос­тинице на Кузнецком Мосту: кровать со скрипом, хромой столик со следами пыток горящей сигаретой, визжащие от боли краны в темной ванной) они дали ей адрес клиники в Кунцеве. У Матвея были сломаны челюсть и ребра, раз­дроблена левая кисть и рассечен лоб. Она не сразу его узнала в марлевом маскараде. Кроме того, у него было сотрясение мозга (доктор длин­ными пальцами продолжал медленно перевора­чивать страницы anamnesis morbi[56]

), внутренние кровоизлияния и ушибы, но главное — у него началась горячка, говоря о которой доктор толь­ко закатывал глаза и пожимал плечами. В тот же день к вечеру, с помощью Воронцова, она пере­везла Матвея в клинику получше, где ему был обеспечен по крайней мере должный уход, и только тогда, после целых суток без сна и горя­чей еды, вернулась к себе в гостиницу и в из­неможении пала на постель.

«Я решила остаться. Да. Не знаю. Доктор гово­рит, что недели три, не меньше», — торопливо го­ворила она по телефону как бы издалека времени, а не пространства. Сколько же я не видел ее? Боль­ше года. Милая моя, смелая девочка. Дважды заму­жем, дважды разведена. Париж, Сорбонна, сын от первого брака, Мишель. Картины старых масте­ров, стихи и проза, книга о Филиппе Дюплесси-Морнэ, et ainsi de suite[57].

«Ax, это было очень рискованно, авантюрно, наверняка за каждым моим шагом следили — но пусть себе клацают клыками, подойти не посме­ют, благо документы у меня в полном порядке, виза истекает только через месяц, да и денег вдо­воль. Ах, как же мне будет недоставать Мишень­ки! Ничего не поделать. Дядя Николя пока за ним присмотрит. Боже, но какой скверный город! Из каждой подворотни так и несет равнодушием и страхом. Редко когда можно заметить в толпе прекрасное лицо. Он, между прочим, принимает меня за un fantôme du passeé

[58], но это даже хорошо: ему нельзя волноваться, он еще очень слаб... По­мнишь, как я в детстве терпеть не могла горчич­ники, а ты, клея мне их на спину, заговаривал мне зубы рассказами об Огненной Земле и Па­тагонии: потогония, агония? На спине вулканы, в ногах — айсберги... Не знаю, почему вспомни­лось. А теперь скажи, что ты решил с отъездом? Правда? Ну, не знаю. Может быть, придумаешь другую развязку? Нет? Боюсь, моих припасов опа­сений сразу на двух героев не хватит. Во всяком случае, пожалуйста,

держи меня в курсе своих перипетий».

Он обещал. Он повесил трубку. Решив ужи­нать в «Угловой», он побрился и надел белую ру­башку. Душенька моя, голубушка. Надо попро­сить старика Антонова подыскать ей приличное жилье, и вообще — присмотреть. Только бы все обошлось.

Из высокой вазы в прихожей он вытащил зон­тичную трость. В правом кармане пиджака у него теперь всегда имелся ладный и прохладный на ощупь браунинг. Эльза смотрела на него красны­ми испуганными глазами.