Оратор

(169) "Это-то мне и нравится", – говорят некоторые. – Что ж, если старинная живопись[170] с малым количеством красок славится больше, чем нынешняя, усовершенствованная, то, может быть, мы должны вернуться к древней и, уж во всяком случае, отвергнуть новую? Они хвалятся именами древних: ведь как среди возрастов наиболее почтенна старость, так среди образцов – древность. Я сам ценю ее очень высоко; и я не требую от древности того, чего в ней нет, а хвалю то, что в ней есть, тем более, что, на мой взгляд, то, что в ней есть, важнее, чем то, чего в ней нет: ибо больше достоинства в словах и мыслях, которыми они замечательны, чем в закругленности фраз, которой они не имеют. Эта закругленность была изобретена позже, но я полагаю, что и древние применяли бы ее, если бы этот прием был уже известен и в ходу; а после его изобретения им пользовались, как мы видим, все великие ораторы.

(170) Тем не менее, когда мы говорим, что в той или иной судебной или политической[171] речи имеется ритм, само это слово вызывает недовольство. Кажется, что если сам оратор стремится в речи к ритму, этим он прилагает слишком уж много стараний к тому, чтобы пленить слух. Основываясь на этом, эти люди и сами говорят отрывистыми и обрубленными фразами, и порицают тех, кто ведет речь складно и законченно. Такие порицания справедливы, если в этой речи слова пустые и мысли легковесные; но если в ней достойное содержание и отборные слова, то почему они предпочитают, чтобы речь хромала и спотыкалась, а не шла вровень с мыслью? Ведь этот пресловутый ритм ничего иного не означает, кроме того, что слова складно охватывают мысль; а это было также и у древних, но по большей части – случайно, а часто – благодаря природному чутью; и то, что у них особенно хвалят, почти всегда хвалят как раз за закругленную форму.

(171) У греков этот прием пользуется признанием по крайней мере около четырехсот лет[172], а мы его только недавно усвоили. И если Энний мог говорить в осуждение своим предшественникам[173]:

Тем стихом, каким вещуны певали да фавны, –

то почему мне нельзя таким же образом отозваться о древних? ведь я даже не собираюсь сказать, как он:

...Прежде, чем я не открыл иной, –

ибо я и читал и слышал таких ораторов, речь которых закруглялась почти с совершенством. Но тем, кто на это не способен, мало того, что их не презирают: они требуют, чтобы их хвалили. Тех писателей, которых они объявляют своими образцами, я готов хвалить, хотя и сознаю их недостатки; однако самих подражателей хвалить не за что, потому что они перенимают только слабости образцов и совершенно чужды их достоинств.

(172) Но что делать, если слух их так нечеловечески груб, что на них не действует даже авторитет самых ученых мужей? Не говорю об Исократе с его учениками Эфором и Навкратом, хотя эти изобретательнейшие творцы разработки и украшения речи должны были и сами быть величайшими ораторами. Но кто же всех ученее, всех проницательнее, всех строже в изобретении и оценке, если не Аристотель, который к тому же был непримиримым врагом Исократа? Между тем и он стиха в речи не допускает, ритма же требует. Его слушатель Феодект, писатель изящный, по мнению самого Аристотеля, а также и теоретик, думает так же и дает такие же советы; а Феофраст говорит о том же самом с еще большей обстоятельностью. Так можно ли мириться с теми, кто не признают этих авторитетов? разве только они вообще не знают об этих наставлениях.

(173) А если это так – иначе я не могу и думать, – то неужели им не подсказывает того же собственное чутье? Неужели они не ощущают ни пустот, ни недоделок, ни кургузости, ни спотыкливости, ни растянутости? Целый театр поднимает крик, если в стихе окажется хоть один слог дольше или короче, чем следует, хотя толпа зрителей и не знает стоп, не владеет ритмами и не понимает, что, почему и в чем оскорбило ее слух; однако сама природа вложила в наши уши чуткость к долготам и краткостям звуков, так же как и к высоким и низким тонам.

(174) Так хочешь ли ты, Брут, чтобы мы изъяснили этот вопрос даже более подробно, чем те, от кого мы почерпнули свои знания[174] или же можно удовольствоваться сказанным этими последними? Но зачем я спрашиваю о твоем желании, если сам я вижу по твоему ученому письму, что именно этого ты хочешь больше всего? В таком случае мы прежде всего изъясним происхождение, затем причину, затем сущность и, наконец, самое употребление речи складной и ритмичной[175].

Ритм: происхождение (175–176)

Те, кто восхищаются[176] Исократом, вменяют ему в высшее достоинство то, что он первый ввел ритмы в беспорядочную речь. Говорят, что он, увидав, с какою суровостью слушают ораторов и с каким удовольствием – поэтов, обратился к ритмам и стал ими пользоваться в речах как для приятности, так и для того, чтобы развеять скуку разнообразием.