Орел и Джованни

Скоро вечер, дождя уже нет, и свежий морской ветер гонит прочь дождевые тучи.

«Хозяин Большой Воды»

Моросил дождь, один из тех кейптаунских дождей, который может длиться бесконечно, — мелкий, въедливый, осенний. И вдруг он хлынул с такой силой, что мне пришлось стремглав броситься в ближайшую подворотню. Там стоял старик в черном плаще, держа в одной руке палку, а в другой массивную трубку, распространявшую запах крепкого индийского табака. Одет он был весьма неважно. Рваные башмаки, бумажный зеленый шарф, дважды повязанный вокруг шеи, и видавшая виды широкополая шляпа говорили, что передо мной безработный, а может быть, просто нищий. Я взглянул на него внимательней. Желтое, изможденное лицо старика оживилось.

— Не узнаете? — спросил он по-русски.

— Нет… Простите… Не знаю… — Я напряг память, но вспомнить ничего не мог, лишь запах индийского табака показался мне знакомым. — Олаф! — вдруг вспомнил я. — Олаф Стильверсейн из Тромсё, гроза голубых китов!

— Да, да, Олаф! Собственно, остатки Олафа…

Я крепко пожал руку старому гарпунеру.

Что же такое произошло? Не спился ли он в Кейптауне?

Его правое плечо дрожит, вот трясется и голова. «Пьет, пьет Олаф», — подумал я с грустью.

— Да, я изменился, — сказал он, словно угадывая мои мысли, и с горькой иронией добавил: — А помните, каким был Олаф на вашем китобойце?

Я хорошо помнил.

…Это было несколько лет назад в Кейптауне, куда мы пришли с вечерней зарей. Едва мы успели отдать швартовы, как к нам на палубу поднялся человек лет пятидесяти на вид, в кожаных брюках и такой же куртке на молнии. У него было обветренное, с большим прямым носом лицо. Глаза незнакомца, очень голубые — такие бывают лишь у детей — старались глядеть на мир властно, сурово. Но это никак не получалось: они словно улыбались сами собой, любопытные, веселые, даже с какими-то быстрыми лукавыми искорками.

Я стоял вахтенным у трапа.

— Я Олаф Стильверсейн, ваш гарпунер. Здравствуйте! — сказал он довольно хорошо по-русски.

Я вызвал капитана.

Норвежец предъявил свой гарпунерский диплом и, задержав взгляд на пушке, сказал, что он родом из Тромсё, в молодости много раз бывал в России на трехмачтовом барке, и еще — что он сердечно рад плавать с русскими моряками.

— Пожалуйста! — радушно ответил капитан и, обратившись ко мне, сказал: — Покажите господину Стильверсейну каюту.

В то время у нас гарпунерами служили иностранные специалисты. Мы же лишь осваивали гарпунерское дело.

По всему было видно, что норвежец — бывалый китобой.

— Трудно, очень трудно охотиться за китами в южнополярных водах, — в тот же день сказал мне Стильверсейн. — Надо долго учиться… А потом экзамен в океане… Надо убить десять китов подряд. В первого кита вы должны выстрелить пьяным… да, пьяным. Если вы после стакана виски не промахнетесь:, значит, трезвый вы сможете бить вернее. Так требуют старые китобои. Потом надо загарпунить трех китов на тихой воде, еще трех — при штормовой зыби и последних — снова при штилевой погоде. О, когда я вспоминаю свой десятый выстрел, мне и сейчас становится страшно! Но я не промахнулся, как другие. У Стильверсейна глаз меткий!

…Здесь, в Кейптауне, днем на Адерлей-стрит, у витрин магазинов, а ночью — в порту, вы можете увидеть бродягу, дряхлого старика. Кто он, откуда родом — знают немногие.

Он испанец, родом из Картахены, гарпунер без десятого выстрела. Его так и зовут: Филипп-Девятка. Три года подряд он делал промах на десятом выстреле, Не сдав экзамен и в четвертый раз, он запил с горя, и рассудок его помутился. Вечерами он устало бредет вдоль набережной и бормочет одно и то же слово: «Девять, девять, девять…»

— Филипп — бедняга, — сказал Стильверсейн, — но я таким не буду… О, я крепко стою! И мой сын Август крепко стоит. Он в Осло, учится в университете, Он далеко пойдет, мой Август. У него светлая голова. — Стильверсейн открыл чемодан и с гордостью вынул оттуда фотографию юноши в костюме конькобежца. Он был весь в отца — такой же широкоплечий, сильный.

…Океан встретил нас штормовой зыбью. На юг. Всё на юг. Оттуда, как из трубы, тянуло ледяным ветром. На четвертые сутки шторм усилился, и к ночи, когда я вышел на вахту, я увидел на палубе Стильверсейна. Он к кому-то жалобно взывал по-норвежски:

— О, утонул Стильверсейн… Утонул Олаф…

Я решил, что он помешался.

— Олаф, ступайте в свою каюту, — сказал я. — Вас может снести с палубы зыбью. Идите. Может быть, вы хватили лишнего?

— Нет, нет, я не пил… Я обманул Грегуса, бога южных морей…

— Какой Грегус? Олаф, вы сошли с ума!

— Грегус… Грегус… Может быть, он задумал в такую ночь утащить Стильверсейна в пучину? Но разве он не слышал, что я утонул? Он-то хорошо слышал и теперь ищет меня на дне… — И Стильверсейн, очень довольный своей хитростью, весело рассмеялся.

Вся каюта норвежца увешана амулетами. Это были уродцы из слоновой кости, лиловые ракушки, янтарные четки, китайская старинная монета и лягушка из сердолика.

Он весь был наполнен суевериями. Но еще хуже было его равнодушие ко всему, что не имело отношения к охоте за китами.