Оренбургский платок

Но вот воробей...

Пичужка домовая, мирная, жидкая. Соплёй перешибёшь! Без жадности к крови вроде, а на-поди, способная на какую лиходейскую месть...

Подлетают мои.

Рады-радёхоньки.

В клювах жирные червяки извивами ходят.

Сели на приступочку у оконца – тихо...

Пустили глаза в домок в свой – пусто...

Оглядываются...

Жалливо смотрят на меня...

Чем же я подмогу вам, горюнята? Утеклую воду не воротишь...

Мои сюда, мои туда – нигде нету малых.

В домок так и не вошли.

Улетели с горя в лес.

Но ещё недели с две прилетали-плакали.

Опустятся на кухоньку, целыми днями не сводят со скворечни тяжистые глаза. В печали выжидают, не пойдут ли голоса оттуда родные...

Далеко до обычного разлучного срока тронулись мои на юг.

Затужила бабка.

Думаю, всё. Не увижу больше.

И, к счастью, ошиблась.

На новую весну воротились-таки!

Теперь я подумнела.

Теперь я при них козырная защитка.

На таких добровольских правилах покруче взялась я ладить статью. Своротила дело с абы как на верное: когда вышелушились слепыши, забрала над птахами полный присмотр.

Пуще против прежнего стала прикармливать взрослых.

А не примаете моего стола, поняйте ищите лучшего и не бойтесь. Нонче я за ребятушками, за очерёвочками за вашими исполняю наблюдение по всей дисциплине...

Сяду под солнушком, – а мне что в избе, что во дворе сочинять узоры, – вяжу да поглядываю на скворечню. Коршун замаячь какой, сорока, ворона – платком махаю.

– Кыш!.. Кыш!..

У меня не уворуешь.

Подросли пискуны. Вся семейка отбывает на вольное житие в ближний лес.

А в осень, как уходить на тепло, заворачивают ко мне денька на два.

Всё поют, грустно так поют. И благодарят... И прощаются...

Двадцать пять осеней уже прощаемся...

Двадцать шестую весну встречаемся...

Из-под руки смотрю я на весёлых на постояликов своих.

Миленькие вы мои пташечки, опять вы ко мне прилетели радовать своим счастьем, своими песенками...

У вас пенье, а я пла?чу... Вы всегда вместе, а я всё одна да одна... Скворушку моего... война... сгубила...

34

Всяк дар в строку.

В домке у меня примрак. Оттого полумрак, что цветущая сирень закрыла оба окна с синими ставнями.

За окном сирень. На столе в банке с водой сирень.

«А что, богатая я!» – думствую я про себя и с устали опускаюсь на низкую койку за печкой.

Койка эта так, расхожая вроде, посидеть там, полежать подремать какой часок, поработать спицами, когда не в охоту идти в кухоньку, где в обычности всегда и работаешь, где и обретается всякая всячина, всякий привьянт, к вязанию касаемый.

Напротив, изножьем к двери, высоконькая нарядная кровать. С периной, с шитыми подзорами, с горушкой подушкой под кружевной белой накидью. Кровать аккуратно убрана. Какая-то музейная.

Та кровать наособинку.

Гостевая.

Я и не упомню, когда на ней спала. Давнёшенько не разбирала. Всё в кручине ждала, ан нагрянет кто из своих внечай, негаданно, так и постель не надобно готовить. Стоит вон ждёт. Приезжай только давай...

Эха-а, дети, детки... Были ягодки...

А сейчас осенний лист... сорван с веточки...

Распихало житейским ветром кого куда. От своих семей лишний разок и не скакнёшь к мамыньке...

Гости ударяли всё больше по лету. А в осень да в зиму невмоготу одной с дождями, с вьюгами за оконьем.

Вот я возьми да замани на посто?ину в позапрошлый сентябрь Надюшку мою Борзилову. Сейчас Надя уже в десятых классах, наполно видненькая из себя невеста. В Кандуровке, откуда она, нету полной средней школы. А в Жёлтом – вон стоит. Я и примилуй Надюшку к себе на житие.

А было так.

Вижу, раз промаячила под леноватым сентябрьским ситничком незнакомая девчушечка в школу и из школы. Промаячила два.

Где два, там и три за компанию.

С днями окрепли, подмолодели дожди. Посыпали вскоре окатные как надо. Ну совсем расхлестались. Как чумородные.

В тот день Надя шла из школы под купальным дождюрой. Уж дождь дождём, поливай ковшом!

Завидела её в окошко – захолонуло всё у меня в груди. Мокренькая вся моя пуговичка. Чать, и под мышками мокро!

Без жали не взглянешь на неё в полные глаза.

Домёк мне и шепни: зазови переждать дождину. Вскочила я, как дождевой волдырь. В лёгком в чём была – за калитку. И вскличь её.

Девчоночка приглянулась мне своей обходительностью.

То да сё да и заедь я исподтиха в расспросы. Мол, чья, откуда ты, обаятельница?..

– Кандуровская.

– Да у меня оттель домок мой! – на радостях сдаю рапорт. – Миленькая, а что ж это за муку мученическую Бог тебе послал? Чего ты катаешься по грязюке в такую далищу?

– А и будешь кататься... На постойку никто не берёт.

– Так и никто? Виновата сама. Не в ту дверку стучалась! Иль мы нерусские?.. Одно слово, миланька, не погребуй старой, – да и хлоп открытые карты на стол. – Давай на мою на перину безо всякой там платы. За так.

– Ка-ак за так?

– А так! Не об одном хлебе живы... Живи, разговоры разговаривай. Абы не так пусто было в домке... Вот и вся плата.

Надюшка, майская моя веточка, положила мне согласность...