Оренбургский платок

Пыхнул распыльчивый Михаил порохом, толкнул от себя протянутую юбку в отцовых размолоченных нуждой руках тонких и бросился к двери.

– Стой, топтыга! – гаркнул батя. – Или ты перехлебнул?

Михаил остановился у самой у двери.

Стоит. Не поворачивается.

– Вернись, – уже мягче, уступчивей подговаривается отец. – Как я погляжу, сильно ты уж горяч. Не горячись, а то кровь испортишь... Вернись и забудь, чё ты издеся слыхал. Я думал так всю времю, видючи, как ты вился вокруг Нюроньки, лез к ней с помочью во всяких бабских делах-заботах. Эка курья голова... Пораскинул я сичас своим бедным умком и подскрёбся к мысли, что без тебя, Михайло... Без тебя, безо твоей помочи рази Нюронька поспела к ярманке с тремя кисейками? Не связала бы, не поспела бы, молонья меня сожги! Ты ей подмог. Она подмогла всем нам. Без мала шесть червонцев поднесла! Да с Нюронькой и обзолотеть недолго!.. Отрада душе видеть, каковская промежду вами уважительность живёт.

– А что ж только наполаскивали? – мягкость легла в Михаилов голос.

– Не с больша ума, – повинился свёкор. – Пришёлся ты нонь под замах[15] , я и наворочай гору непотребства... Выбрехался... Аж самому тошно...

– Больно вы подтру?нчивой, тятенька... – высмелел в улыбке Михаил.

– Таким орденком не похваляться... Не держи, первонюшка, сердца... Подай-та Бог, чтоб и даль так шло промеж вами. Ежли я допрежде то попрекал, корил, тепере наказываю: подмогай Нюроньке во всём во всякую вольную минуту. Нехай наша кормилица поболе вяжет!.. А юбку... Юбке всё едино, чьи бока обнимать, чьи коленки греть... Юбку, Михайло, с твоей согласности я подарю нашей Нюроньке.

13

Наличные денежки – колдунчики.

Раз я оказалась невесткой в цене, прибыльной, относился ко мне свёкрушка приветно. К дому я пришлась.

Свекровь пуще матери берегла меня.

Всего с ничего ела я спротни них.

Бывало, кухарит когда, так зовёт:

– Нюронька! Роднушка! А поть-ко, поть-ко сюда... Я тут задля тебя выловила мяску. На, любунюшка, поешь. А то ишшо поплошашь. Родимой-та матушки-та нетути, наедаться-та не за кем... Люди скажут, свекровка не потчует молоду-та... Нюронька, а курочка-та больше клюёт-та. Ну што ты, матушка, така струночка? Отощала...

– Были б кости...

– Ну одни ходячи мощи... Щека щёку кусает... Дёржи, не удумай говорить, што не хочется. Кака? жива душа калачика не просит? Чтоб в тело войти, да ешь ты повсегда до отпышки заподряд всё, пока в памяти! Главно, знай себе ешь, ешь, ешь. Дажеть на обед не перерывайся. Отдохни малече и снова ешь до отходу. Только тогда, хорошелька, и подправишься видом, окузовеешь, как барынька. На то вот тебе моё благословеньице...

Чего уж греха таить, в доме обо мне заботились.

Поважали.

14

Не дорого начало, а похвален конец.

Вскорости после свадьбы подвели Михаила под воинский всеобуч.

Отлучался всего на полтора каких месяца. Строго-настрого наказал дедьке Анике глядеть за мной.

У дедьки только и хлопот. Проснётся затемно, выберет мне в запас гулячую, свободную ложку понарядней и зараньше, пока у стола ещё никого нету, кличет:

– Нюронька! А поть-ко, поть-ко завтрикать-та. Поть-ко... А то Минька-та как нагрянет и ну с меня грозный спрос спрашивать: «А что ж ты тута за Нюронькой-та не ухаживал-та? А что ж ты не кормил-та нашу Нюроньку-та?»

Сплошь обсыпят, обсядут стол тринадцать душ. Только ложки гремят-сверкают молоньями. А я – не смею...

Вот убрали все борщ.

Мясо в общей чашке накрошено.

Дедька Аника стукнул ложкой по той чашке. Скомандовал:

– А ну таскай, кому что попадётся!

К середине стола, к чашке с мясом, со всех боков потянулись руки.

Исподлобья вижу: ложки сомкнулись над чашкой. Чашки совсем не видать уже, над ней словно цветок из расписных ложек.

Я взглядываю на эту живую чудную картинку, улыбаюсь про себя и... боюсь ложку поднять. Думаю, да как это я потащу то мясо, коль меж других не продёрну ложку свою к чашке? Даже сейчас руки трясутся, когда вспомню, как это мясо таскать.

Дедька Аника смотрит, смотрит да и положит мне сам кусоню мяса в ложку.

Я ещё больше не смею. Подумают, во прынцесса, во царевна-лебедь, всё выжидает, покуда ей положат. Сама, видите, не может...

Заявился Михаил. У дедьки радости ворох.

– Сдаю твою жону в полности-невредимости... Сам потчевал-та Нюроньку! Воот!..

На другой день израна – солнце уже отошло от земли локтя так на два – засобирались наши в храпы[16] за боровиками (боровик всем грибам генерал!) да за груздями.

Умывался Михаил. Я сливала ему.

– Возьмите и меня, – говорю. – Хоть на леса на ваши погляжу.

Михаил отцу:

– Тя-ать, можа, в нашу компанию впишем и Нюру? Уж больно жалобно просится.

Свёкор весь так и спёкся. Перестал обуваться. Примёр на том моменте, когда услышал мою просьбу: на весу держит за сапожные ушки выставленную ногу.

С минуту не мог никак слова вымолвить.