Орест Кипренский

Портрет графа Дмитрия Николаевича Шереметева привлекал внимание большого количества посетителей академической выставки 1824 года, в частности и тем, что здесь видели одного из самых богатых людей России, к тому же еще и показанного на фоне комнат собственного дома так, как будто он встречает зрителей, как гостей. Действительно, традиционный тип парадного позирования в окружении принципиально условных драпировок, атрибутов богатства, знатности и привилегированности Кипренский соединил с изображением реального интерьера реально существующего дворца. Правда, надо признать, что в этом соединении герой портрета оказывается как-то странно похож на марионетку - вещь, предмет обстановки. Это потом, уже у Брюллова, эти марионетки «оживут» и будут с аристократической непринужденностью естественно существовать среди пышности, блеска и роскоши. И наряду с этим красота и гармония интерьеров архитектуры классицизма, дворцов и дворянских усадеб станут предметом и темой живописного интерьерного жанра в творчестве венециановской школы. Кипренский уловил новые веяния и тенденции. Но в этом первом портрете, открывающем период, именуемый «поздний Кипренский», мы можем видеть уже элементы рассудочности, мастерства на грани ремесленной ловкости.

Нечто подобное - в рисунках того же времени. Например, в графическом Портрете графа Сергея Петровича Бутурлина (1824). Уже знакомое нам виртуозное рисование: ни одного неточного или лишнего штриха, все изумительно красиво, элегантно и при этом просто. Каждая прядь волос заботливо уложена, мундир сидит как влитой. И какая выправка, манера держаться! Как тонко усвоена этим, в сущности, юнцом маска холодного высокомерия и недоступности!

Портрет графа Сергея Петровича Бутурлина. 1824. Рисунок Государственная Третьяковская галерея, Москва

Портрет Анны Алексеевны Олениной. 1828. Рисунок Государственная Третьяковская галерея, Москва

Юная Анет Оленина (1828) думает, что она может не пустить себе в душу, она пишет о себе в дневнике словами поэта: «...в мятежном пламени страстей как страшно ты перегорела!», наивно применяя строки Баратынского к своим девическим чувствованиям. А в это время художник видит прелестную кокетку, и кажется, что он и за ней, и за самим собой наблюдает, как если бы он сам был или на его месте был бы старик-любезник, любующийся юной девушкой с оттенком нежности к ее вере во всесилие своей красоты.

Раннее искусство Кипренского имеет тонус молодости и солидарности с юными моделями. А теперь - охлажденная проницательность, распространяющаяся и на очарование юности. Это - обретение возраста, умудренного опытом и разочарованиями. Но возраста самого поколения, прощавшегося в конце 1820-х годов с волнениями и идеалами своей молодости и вступавшего в осень и зиму последекабристского, николаевского времени.

В Портрете князя Никиты Петровича Трубецкого (1826), как и в названных выше, мы не найдем того воодушевления, которым преисполнены ранние портреты.

Портрет графа Дмитрия Николаевича Шереметева. 1824. Государственный Исторический музей, Москва

Портрет Карла Ивановича Альбрехта. 1827

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Достаточно сравнить их, например, с портретом Евграфа Давыдова. Даже мастерская передача фактуры серебряного шитья на мундире и вообще предметности - все как бы «оледенело». Портрет писался в год следствия и суда над декабристами. Изображенный здесь князь Никита Петрович приходился младшим сводным братом Сергею Петровичу Трубецкому, несостоявшемуся «диктатору» восстания 14 декабря 1825 года. Один из исследователей по этому поводу замечает, что «в дни, когда тому грозила каторга, а может быть, и смерть, безмятежность этого юноши выглядит почти безнравственной». Наглухо застегнутый, закованный в латы, этот молодой человек принадлежит уже николаевской «фасадной империи». Внутри творчества Кипренского появление таких моделей и есть его ответ на вопрос, отразилось ли в его искусстве изменение общественного климата после восстания декабристов и воцарения Николая I. Именно Кипренский приучил нас, так сказать, слышать биение сердца, дыхание людей александровской эпохи, ощущать их открытость миру - и вдруг нам предлагают общаться с этакими «рыцарями беспечального образа».