Орест Кипренский

А рядом - Афанасий Шишмарев позирует на фоне деревенского пейзажа, довольно скупо обозначенного цветочками, забором из жердей и еле видимыми на фоне «селянами» за косьбой. Поза Шишмарева повторяет позу Давыдова. Этот повтор воспринимается как значимое самоцитирование. Портрет Шишмарева наряду с портретом Давыдова, «окликает» также и портрет Уварова, и Голицына, и Трубецкого, то есть все те, где сюжет изображения образует сама ситуация картинного позирования. Рядом с портретом Трубецкого Шишмарев - подчеркнуто, даже вызывающе, демонстративно штатский, сельский, домашнеидиллический.

Портрет Афанасия Федоровича Шишмарева. 1826

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Портрет князя Никиты Петровича Трубецкого. 1826

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Портрет Пушкина

Вызванный из Михайловского, из ссылки в сентябре 1826 года, Пушкин явился перед Николаем I в Москве, был «прощен» и получил разрешение проживать в столицах. В первые месяцы 1827 года в Москве его портрет написал Василий Тропинин. В конце мая он приехал в Петербург, где не был семь лет, а первого сентября в Академии художеств открылась выставка, на которой можно было видеть портрет Пушкина работы Кипренского. Его заказал для себя Антон Дельвиг, ближайший лицейский друг Пушкина.

Тропинину замечательно удалось передать не столько «поэтический пыл», не то, как «мысли в голове волнуются в отваге», сколько предшествующее «лирическое забытье»:

И забываю мир - и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем.

Кипренский «изобразил Пушкина каким-то денди, а не поэтом», - заметил Тарас Шевченко в своей повести Художник. Хотя это суждение не совсем справедливо, здесь уловлен, так сказать, петербургский тон в облике и повадке Пушкина на портрете Кипренского - это не домашний, а светский облик поэта. Все построено, как обычно у Кипренского, на тончайших нюансах: по видимости простой композиционный прием - как бы «пустынное» пространство вокруг уподобленного скульптурному бюсту объема с замыкающим контуром - создает атмосферу одиночества вместе с ощущением воинственной собранности, сосредоточенности. Скульптурным ассоциациям способствует темный бронзово-оливковый колорит и мягкое золотистое мерцание фона, оттеняющее словно прочеканенный силуэт; не говоря уже о рифмовке со статуэткой музы (лира в ее руках - атрибут Эрато, музы лирической поэзии). Эти черты классицистической нормы соединены с таким внешне сугубо романтическим предметом, как ткань накидки - шотландская клетка вошла в моду в связи с увлечением романами Вальтера Скотта. Но она необходима здесь и для оживления цветовой монохромности, и для выявления, по контрасту, изгиба упругой, словно оковывающей силуэт линии. Кроме того, пестрая игра цвета требовалась, чтобы уравновесить светлеющую на черном кисть руки, восхитительно написанную, прямо отсылающую к пушкинской строке о «красе ногтей».

Тщательность письма как бы предостерегает нас от небрежности рассеянного внимания, призывая к чуткой пристальности, с которой мы, повторяя взгляд художника, должны всмотреться в черты Пушкина. Автору этих строк довелось, во время подготовки выставки Кипренского, изучать живописную фактуру портрета, разглядывая ее в микроскоп. Тонкослойная живопись с мастерски точными касаниями кисти особенно сильное впечатление производит тем, как выписаны глаза. Художник уловил неповторимый цвет глаз, светлых (современники говорили даже о голубых глазах Пушкина), но могущих быть и холодного, и золотистого теплого оттенка. Схвачен и эффект ярких белков, заставляющих не столько видеть, сколько ощущать смуглоту лица. Свидетельства о безусловном сходстве портрета вполне авторитетны. Отец поэта признавал, что «лучший портрет сына моего суть тот, который написан Кипренским».