Ориген

— Слушай, я не понимаю, — Дениса это начинало злить, — ну что такого особенного? Ну даже если бы этот Сергий ел младенцев на завтрак, а по вечерам грабил старушек, это же его личные грехи! Что, римских пап не бывало еще покруче? Или что, при Никоне-Аввакуме не жгли никого, батогами за веру не били? Это грехи тех, кто такое творит.

— В том-то и дело, — Вера была грустна, но серьезна, — что для Лизки с Маринкой это системный перекос. Ересь, и всё тут. Государство на место Бога.

— Маринка тоже, что ли, в костеле?

— Да нет. Она католицизм считает ересью не меньшей. И экуменизм, кстати, тоже. Она покрутилась, поискала, есть ли у нас несергианские православные — за границей вон есть, потомки эмигрантов. А у нас не нашла. Сейчас к старообрядцам ходит, присматривается.

Денис понял: это та самая девушка в неизменном строгом платочке, которую и с Верой-то нечасто рядом увидишь.

— Ну это уж вообще что-то допотопное…

— Не скажи. Для нее главный перекос случился, когда Алексей Михайлович с Никоном православие русское слегка подправили по греческим образцам, а Маринка говорит — об колено переломали, сделал подпоркой для царевой власти. И всё с тех пор уже не так.

— Всё не так с Эдемского сада, — сказал Денис почти в шутку, — нечего было прародителям яблоко есть!

— Там, кстати, не яблоко, а просто «плод», в тексте Библии. Яблоко — это уже наше воображение. Это уже люди домыслили.

— Хочешь сказать, и в православии многое так?

— Оно вообще так в этом мире. Каждый домысливает свое. И ты, и я, и Сема, и Маринка с Лизкой. Только Бог видит нас всех без фантазий и искажений.

Вечерело. За Вериным окном багровая полоса заката — по-августовски густая, тяжелая, ранняя — гасла над многоквартирными коробками, а в них зажигались люстры и лампы чужого уюта. И если встать к окну — можно до бесконечности гадать, что там, в кругах недостижимого света. Хочется верить: любят и понимают друг друга, говорят о главном и важном, как они с Верой. А ведь на самом деле где-то пьют дешевый портвейн и разбавленный технический спирт, или из вечера в вечер бессмысленно истязают друг друга, или просто смотрят тупое, бессвязное кино, лишь бы не видеть, не слышать, не помнить друг друга.

Зато свет от был лампы похож на янтарь. На тот самый Надюшин янтарь в ящике его стола. И что теперь?

— Духота такая сегодня. Гроза, наверное, ночью будет.

— Не знаю, — протянула Вера, — не знаю. Ты не обижайся только… Гроза у тебя внутри. Штормит тебя.

— Что? — Денька не обиделся, удивился.

— Ну было розовое время. Я же помню, сразу после крещения. А теперь штормит. Видишь всё теперь с разных сторон, а не только со светлой.

— А ты?

— И у меня так было. Прошло.

— Совсем-совсем прошло? И больше не думаешь о дурном?

— А что о нем думать? Оно есть. Ты что думаешь, в церкви все святые? Перед исповедью вон говорят: во врачебницу пришли. Много в больницу приходит здоровых? В отделение гнойной хирургии? Красивые они все там, сильные?

— Но должны же становиться лучше! — Денис не сдавался.

— Так и становятся. Хотя тоже, конечно, не все…

— Вот видишь: не все! А кто-то и хуже, как Сема рассказывал. Кого-то портит в конце это православие. А которых больше, как думаешь? Или даже так: а можно ли оправдать наличие всех вот этих зверонравных — праведниками, пусть даже их будет в сто раз больше?

— Откуда мне знать, — пожала плечами Вера, — я девочка.

— Да ла-адно, — рассмеялся Денис, — вот уж не твой точно довод! Что, Kinder, Küche, Kirche? [21]

— Вы, мужчины, — она улыбнулась доверчиво и чуточку робко, — вы вечно спорите о больших вещах. А мы заботимся о маленьких.

— Вер, я не поверю, что это про тебя. Ты не курица-наседка.

— Это про всех. Ну начиная с Богородицы. Это в Ветхом Завете были женщины-героини: воительница Иудифь, пророчица Девора… Хотя и там была просто Руфь. Она вроде ничего такого, а стала прабабкой царя Давида. И Дева Мария… ну, там спорили саддукеи, фарисеи, вот это вот всё. Она просто родила, вырастила. Просто любила.

Денис молчал.

— Вот я себя с ними не равняю, конечно. Но я просто живу. В Церкви есть Христос. Есть прекрасные люди, с которыми мы вместе. Есть не очень прекрасные, и как-то не лучшеют они, Сема прав, да, но не в этом же дело. Я без этого просто уже не могу. А на всякое я глаз не закрываю. Просто… ну куда я из церкви пойду? К кому? Это ж как из дома родного уйти. В пустоту? К католикам, баптистам, лютеранам? Там своих, что ли, тараканов нет?

— Да я ж не говорю уходить, — пожал плечами Денис, — но вот ты про Христа… Это да. Это я не спорю. Но вот смотри, я всё со своим Оригеном. Его за что осудили? Главным образом, за то, что все спасутся. Ну так он учил. Все-все-все, даже сатана.

Теперь молча слушала Вера.

— И вот смотри, ты и все вот эти праведные, прекрасные люди, которые будут со Христом… вот вы попадете в рай. Как в притче о богаче и Лазаре. Будете там наслаждаться друг с другом, с Авраамом, вообще со всеми. А там, в аде, в муках — негодяи. И просто те, кто не понял, не разобрался. Капеэсешник наш, Кречетов, ну вот хоть он — сталинист же упертый, атеист. Он попадет в ад. Так?