Ориген

Что нужно, он купит как-нибудь потом. Проголодается — зайдет в пирожковую на Рождественке (бывшую Жданова), там даже с мясом бывают пирожки, по десять копеек. Теперь уж небось по тридцать, да ведь вкуснее тех пирожков не сыскать — три штуки, вот и славный обед.

По Рождественскому навстречу ему спускались двое. Денис плохо запоминал лица, чужие люди были для него расплывчаты, но этих двоих он знал. Просто не сразу вспомнил, откуда. Они говорили меж собой тихо, даже не вполголоса, а почти шепотом, и ничего нельзя было разобрать. Так не обсуждают баб, футбол или политику. Наркоту вот, наверное, так продают… Впрочем, теперь и ее, кажется, можно?

И когда поравнялся с ними, молчаливыми, настороженными, даже скорее когда разминулся, он вспомнил, вздрогнул и обернулся. Он просто не видел их никогда прежде вместе. Один, тут он был почти уверен, тот самый безликий, что был в церкви на Рождество и у Данилова монастыря совсем недавно. Надо же, и теперь на Рождественском попался — блеклый, вялый, никакой.

А вот второй сочился уверенностью и силой, хоть и был невысокого роста. Это же он тогда, зимой в Питере, сидел рядышком на вокзале, он тогда еще оборвал какую-то заполошную тетку: я, мол, воевал, порядок пора наводить. «Сук за яйца», — так он, кажется, тогда сказал? Денис еще хмыкнул про себя: ну какие же у сук могут быть яйца.

Филолог хренов! — обругал он сам себя, — только про слова и думаешь, а что толку? Вот только этим утром говорил с тетенькой из ГБ, и не смог, не убедил, не предупредил. Слов не нашел. А теперь? Вот эта пара — она как тлеющий окурок и стог сена. У одного идеология, ядовитая, мерзкая, в мерзости своей — простая, понятная, желанная. У другого — тупая сила и боевой опыт. Один объяснит, почему так надо, не словами даже объяснит, одними ухмылками, зарядит своей злобой чужой ствол. А второй — прицелится и нажмет на курок плавно, как его научили, в перерыве между двумя ударами сердца, и спать в ту же ночь будет совершенно спокойно.

Денис остановился. Свет словно померк… нет, ну он правда померк, никаких речевых штампов. Тьма, пришедшая с атлантическим циклоном, накрыла… нет, не то, не то, не то, снова чужие слова.

И не хватало-то как раз — чужих слов. Слов, сказанных между этими двоими, слов, которые можно было пересказать, изложить в заявлении, сообщить органам (да плевать, зовите стукачом, я же спасаю человека!).

Он повернулся как можно независимей и спокойней: вот, вспомнил, что вино надо к воскресенью купить, алжирскую львиную гору, как раз и винный есть неподалеку — и… тут наконец полило. Рвануло, закрутило дождевые струи в нелепой пляске, смыло пыль, тяжесть и грусть огромного города, совсем не приспособленного к лету.

А раскаты ближнего грома заглушили слова, стерли всё, что могло прозвучать и быть услышанным. Эти двое раскрыли общий зонт, рванули к ближайшему подъезду, спрятались, и Денис понял, что их упустил. Бежать за ними, врываться в ту же дверь? Потребовать раскрыть секреты?

Но, Господи, если ты мне их послал навстречу сегодня — может быть, пошлешь еще раз? Я постараюсь не сплоховать.

Зонта у Дениса не было, да он бы уже и не помог: ни одной сухой нитки на нем не осталось. И было даже немного приятно после этой душной жары ему, продрогшему до озноба, пережидать остаток грозы в чужой подворотне, глядеть, как несет вдоль тротуара гроза обрывки газетных новостей, арбузную корку, всю эту повседневную грязь — вместо упущенного им великого злодейства.

А потом бродить, заранее зная, что уже простужен, по утихавшей и уже совсем осенней Москве, провожая мимолетную грозу. Бродить и ни о чем, ни о чем больше не думать — дышать, чувствовать, сочинять.

Он не любил Веру. Он не отследил убийцу. Но к концу этой прогулки были готовы стихи.

... А деревья на Трубной — шумели,а асфальт под грозою — бурлил…Без зонта, без любви и без цели

я Москвою советской бродил.Рокотало, кипело и било,и по улицам мусор несло.Я придумаю, как это было,и запомню, как быть бы могло.Я ловил эти запахи, звуки

мной придуманной прежней Москвы,где нам крыльями — слабые руки,где нам счастьем — наклон головы,где лишь мокрые липы да клены,да раскаты — в остаток, вдали…Да бульварами — мальчик, влюбленныйв обнаженное счастье земли.