Орёлъ i соколъ

Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.

– Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Володя, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.

***

Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.

Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.

Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.

А Володе операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.

А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Володя.

Вот, я его потом там на песке нашла…

И Любочка склонившись к самому Володиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.

Носи…

Это мне бабушка подарила.

Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.

Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.

Когда Худякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Аньке твоей?

Нет, не хочу, – ответил Володя.

Но она же замуж вышла!

Ну и что? Это не важно.

А как же ты?

Не знаю.

А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.

Ты хорошая.

Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.

Ты хорошая, но только я другую люблю.

Володя, но она же замужем!

Ну и что?

Володя, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.

Нет.

Володя уезжал из госпиталя в Душанбе. Оттуда самолетом он должен был вернуться к себе в часть. В Афган. Где под Кандагаром ждали его товарищи. Лёха Старцев.

Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Володе в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.

– Я напишу, – сказал Володя, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его на войну.

3.

Ребякина посадили в одиночную камеру.

Собственно, он заранее был уверен, что посадят именно в одиночку.

Он лежал и вспоминал.

Вспоминал, сожалея, что имея столько дельта-времени на свободе, он так и не сходил, так и не поглядел на Аллочку. И на школу, какой она была тогда…

На выпускном он напился. В коридоре третьего этажа родители организовали длинный, покрытый белыми столовскими скатертями стол. И знаменуя переход детей в новое измерение, где начинается почти взрослая жизнь, выпускникам разрешили шампанское.

В самой этой дозволенности пить публично уже было что то возмутительно – нереальное, что будоражило кровь свыше той пьянящей силы, что заключалась в растворенных в вине градусах. Пьянил дух какой то еще неосознанной полу-свободы, в которой уже что-то можно, но еще и по привычке – что то нельзя. Так портвейн перед торжественной частью пили втихаря в туалете, как это бывало и в девятом классе… и по какой то еще не преодоленной внутренней инерции даже приглядывали при этом "за атасом". Но вот шампанское после вручения аттестатов, уже пили в открытую. Не таясь. Правда, глаза у половины девчонок при этом светились самым искренним смущением оттого, что на них смотрят учителя и папы с мамами.

А учителя и вправду смотрели. И юная практикантка Бэлла Сергеевна смотрела.

Смотрела на своего Ваську Васильева. И млела до красных пятен на белоснежной шейке.

А Гена смотрел на Аллу. Смотрел украдкой, все время отводя глаза.

У Аллы что то не заладилось. Она ненатурально громко смеялась, видом своим демонстрируя беззаботную веселость и праздничность, но в глазах ее Гена безошибочно угадал несвободу от сковывающих ее мыслей. Так продолжая озарять школьные пространства ослепительным жемчугом ровных зубов, Алла то и дело бросала глансы в дальний левый угол стола, где сидели "самые крутые". И как самый наикрутейший среди них Перя. В самом факте сепаратного сидения Пери не было бы невыносимо оскорбительного для нее состояния, кабы не одно обстоятельство. В самом центре компании "крутых", между Розеном и Васькой сидела Мила Кравцова… Почти до самого выпуска эта Мила была как то никем не замечена.