Орнамент массы (сборник)

В комнату проник чужой. В последние дни беспокойство выгнало меня из дому. И хотя я пытался скрывать свою озабоченность, один знакомый в кофейне все же заметил мое состояние. В конце концов он прислал мне этого мужчину; только так и можно было объяснить его присутствие. Черты этого мужчины были грубы, однако не лишены расхожей доброжелательности; под мышкой у него была большая черная сумка. Мужчина потребовал показать машинку, сиротливо стоявшую на кровати. Осознав свое бессилие, я удовлетворился тем, что смерил его придирчивым взглядом. Проходя по комнате, он наступил на множество листов, которые из-за нехватки места лежали на полу. Рывком снял чехол.

В попытке отвлечь мужчину от его намерений, я заговорил.

– Разве не чудесная машинка, – затараторил я, – одной клавише в данный момент, кажется, нездоровится, я знаю, но я ей совершенно не пользуюсь, знаете ли, ее нужно пощадить и хорошо с ней обращаться, я точно знаю, что тогда она сама пойдет на поправку, конечно, если соблюдать определенные условия; дело, знаете ли, скоро пойдет на лад.

Мужчина не ответил. Он положил сумку на стул, поднял машинку повыше и взглядом знатока принялся рассматривать ее снизу. Мне стало стыдно. Еще никогда я, хотя и жил с машинкой, не осматривал ее нижнюю сторону так, как он. Он обратился ко мне; возможно, это был монолог. Я, скорее всего, слишком сильно нажал на клавишу или же согнул рычажок. Я в смущении опустил глаза. Доказательства были против меня.

Мужчина задумчиво раскрыл свою сумку. Из нее полилось сияние, которое резало глаза. Оно исходило от гигантских отверток и щипцов, похожих на акушерские. Я не хотел смотреть и все же был почти заворожен чудовищными изгибами стали. Мужчина закатал рукава; он напомнил мне нашего домашнего врача, оперировавшего меня, когда я был еще ребенком. Своими неуклюжими пальцами он взял поврежденную ножку фламинго и выпрямил ее. Она с ужасом замерла в этом положении. Соседние ножки разделили ее судьбу. После некоторого дальнейшего вмешательства мужчина подозвал меня и приказал заглянуть внутрь. До этого я лишь до блеска начищал щеточкой наружные детали. Теперь же передо мной открылся чудесный механизм, полный спиралей и гаек, целый мир в капле воды. Я растрогался и больше не смущался.

Тем временем ужасные инструменты начали копошиться во внутренностях. Я должен был отвернуться, зрелище было невыносимым. Я слышал, как щелкали стальные щипцы, и мне казалось, что эхом раздается слабый стон. Меня обуял гнев; однако я был слишком робок, чтобы дать ему волю. Гнев перешел в единственное желание, чтобы машинка была уничтожена. Это моя машинка, думал я, но она в руках какого-то чужака, который обращается с ней как с простым механизмом. Но если это моя машинка, моя нежная машинка, на которой я когда-то импровизировал в сумерках, она не сможет пережить это вмешательство. Чужак сведет ее в могилу, я хочу, чтобы он разъял ее на кусочки. Тогда я соберу эти осколки, я укутаю их в чистую бумагу и буду хранить этот сверток в ящике стола…

Должно быть, прошло не меньше получаса. Мужчина сложил инструменты и как раз заправлял в машинку, не подававшую и виду, один из моих листов. Он начал, как принято говорить, печатать. Я старался не смотреть, но увидел: клавиша пошла. На листе было написано: f'ete, ca, ma^itre, ma ch`ere

[34]. В качестве самообразования, объяснил мужчина, он запомнил все французские слова, необходимые при соответствующем ремонте. Он сообщил мне о различиях между моделями, и что он знает каждую из них. К этим машинам нужно иметь подход. Не рекомендуется слишком сильно давить на клавиши.

Машинка была в порядке; печатная машина была отремонтирована. Чужой мужчина подошел к ней напористо, но она ему повиновалась. А то, что я заботился о ней изо всех сил, не имело для нее никакого значения. Моя любовь к пишущей машинке угасла. Теперь она стала лишь одной из многих, все они были произведены на заводе и при необходимости поддавались починке. Когда одна приходит в негодность, можно купить новую. Горевать о них не стоит. Есть модели и магазины, широкий ассортимент отечественных и зарубежных марок.

Я снова выхожу в свет и нахожу скромные радости в общении с дамами. Машинкой я пользуюсь как вещью. Печатаю письма, расчеты и разного рода заметки. Друзья мной довольны, потому что могут разобрать рукопись, а в комнате всегда порядок.

Писатель в универсальном магазине

В одном известном магазине на востоке Берлина теперь, в то время, в какое обычно устраивают five o’clock tea, проходят литературные и музыкальные мероприятия. Я часто наведывался в этот магазин, не отдавая себе отчета в его принадлежности к искусству. Это горделивый, угрожающий магазин, он бастионом возвышается в пролетарских районах, а на крыше есть сад, где можно возвыситься надо всем человеческим.