Оружием лжи и диверсий

До шоссе оставалось еще метров сто. Шаг, еще шаг… И вдруг я наступаю в едва подсохшую лужицу, нескладно падаю на колени. Вот уж чертовщина так чертовщина! Поднимаюсь, стараюсь счистить с брюк налипшую глину и тут-то замечаю, что стою одной ногой на толстой тетради в темно-лиловом пластиковом переплете с металлической, на старинный манер, застежкой. Сейчас даже и не могу себе объяснить, для чего я решил поднять ее. Наскоро обтерев находку носовым платком, продолжал короткими перебежками приближаться к цели. Машины все так же лихо пролетали по направлению к центру города, не обращая никакого внимания на мои отчаянные жесты.

Я снова взглянул на часы и понял, что время мое истекло. Возвратился в отель, расплатился у конторки за номер, забрал пожитки и двинулся в аэропорт.

В самолете тетрадь оказалась у меня под рукой, и я стал перелистывать ее странички.

Владелец тетради не оставил о себе никаких данных. Лишь бисерным почерком на английском языке на полях была сделана одна-единственная приписка: «Джо, посылаю тебе с надежной оказией этот текст — расшифрованную мной 24 июня 1977 года магнитофонную запись одного рассказа. Судя по всему, я в выборе не ошиблась, собеседник — дока. Возраст не стал помехой. Память ясная… Когда получишь текст, сообщи. Адрес прежний. Люблю».

И больше ничего.

Оказия оказалась, увы, ненадежной… А может быть, вокруг этой тетради разгорелись более сильные и

жестокие страсти: с погоней, засадами, стрельбой… Кто знает? Возможно, во всем этом замешан даже тот, чей рассказ-интервью записан на пленку. Если так, то его — это мне доподлинно известно из первых строк исповеди — звали Мартин Мюррей. Он так и начал наговаривать на магнитофонную ленту: «Меня зовут Мартин Мюррей. Мой отец — инженер-путеец, звали его Кан Мюррей. Он жил в России, где сочетался в браке с помещичьей дочкой Елизаветой Ухторской, а после революции решил обосноваться в Китае. Моя родина — город Харбин. Я был единственным ребенком в семье, если не считать приемного китайчонка — сироту Мына, который работал в переводческом бюро отца боем — мальчиком на побегушках. Его родители погибли от рук японцев.

Переломным в моей жизни стал 1942 год — тяжелейшее время во всей истории войны русских с фашистами. Помнится, газеты пестрели сводками с фронтов, мы их внимательно читали, а по вечерам горячо обсуждали с соседями. К этому моменту я уже успел окончить местную мореходку и собирался перебраться к своему деду в Лондон для продолжения учебы. Родственников по линии матери в Советском Союзе никого не осталось. Они жили недалеко от границы и погибли в первые дни войны.

Однажды отец — это было в ноябре — пришел домой возбужденный, радостный и, потрясая газетой, крикнул: «Немцы разгромлены под Сталинградом!»

Ровно через полтора месяца после этого дня я уже прогуливался по улицам Лондона. Специалисты моего профиля со знанием русского, английского, французского и китайского языков были буквально нарасхват. О продолжении учебы мог мечтать только утопист или паж, обласканный дамами при королевском дворце. Поэтому я поступил на флот. Мне придали благопристойный вид, нарядив в униформу, и вручили предписание. По тем временам посудина, на которой мне предстояло служить, походила на пиратский корабль, прошедший через тысячу и одно испытание. Мне даже подумалось, что когда я ступлю на его палубу, то непременно повстречаюсь с хрестоматийной героиней пиратских походов английских морских разбойников — Мэри Рид. По, к сожалению, повстречался я с лицом более прозаическим — злющим старпомом…

Офицер британской разведки

Нелады со старпомом начались из-за сущего пустяка. Матрос, приводивший в порядок облупившийся борт этого горе-«линкора», оставил на палубе банку с краской. Вечером, возвращаясь с вахты в непроглядной темноте, я случайно поддал ее ногой. Она покатилась по палубе, оставляя за собой липкий и пахучий след. Именно в эту минуту из-за лебедки выкатился старпом. Он сделал шаг, другой — и поскользнулся…

Я был готов оплатить стоимость чистки его новенькой форменки, но он проявил крайнюю степень раздражения и с каждым последующим днем отыскивал поводы, дающие ему право придираться ко мне.

Атмосфера сгущалась и наконец стала невыносимой. Я подал рапорт с просьбой перевести меня на другой корабль. Однако начальство с выводами не спешило. Чтобы дальше не разжигать страсти и как-то локализовать конфликтную ситуацию, мне разрешили сойти на берег и поселиться в отеле.

Однажды, вернувшись довольно поздно в свой номер, обнаружил на столике записку. Всего несколько слов: «Все улажено, можете возвращаться на свое судно…» Подпись: «Покровитель».

Портье за конторкой вестибюля гостиницы заверил, что никому, кроме меня, ключей от номера не давал. Стало быть, человек либо воспользовался ключами горничной, либо имел что-то похожее на воровскую отмычку.