«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма

Рабский принудительный труд, с «прикреплением», без права ухода и протеста. Голод, и, наконец, дом, где в каждой комнате живет целая семья, где одному человеку вселяют в его жилище чужих людей, где у всех общая кухня и общая уборная с вечно испорченными плитами, водопроводами, стульчаками, полами, фановыми трубами. Драки и пьянки в квартирах, громкоговорители и радиолы, площадная брань и склоки женщин, вонючие пеленки, клопы; без разбора, культурный человек попадает в соседство с негодяями и бандитами, не имея ни охраны, ни прав на борьбу (XXIII: 34, 20).

За этим следует конкретный пример из жизни ее дружеского круга: «Елизавета Федоровна, потеряв [в блокаду] дочь, получила в соседки проститутку, которая приводит на ночь мужиков…» Этот пример иллюстрирует, как принудительный труд, голод и тяжелый городской и домашний быт отыгрываются в каждодневной жизни конкретного человека:

Приезжая домой с насильственной службы за Товарной Финляндской ж. д., она, измученная ездой в трамвае, после тяжелого и голодного дня, едва поспевает поесть, как наступает ночь. И в своей квартире, у себя дома она подвергается оскорбительному соседству (XXIII: 34, 20).

Фрейденберг стремится к точности в описании положения человека, с указанием имени, места и времени («за Товарной Финляндской ж. д.», «едва поспевает поесть, как наступает ночь»), и особенно важны для нее условия совместной жизни. Вновь и вновь она описывает ситуацию насильственного сосуществования, в которой в своем доме «культурный человек» попадает во вражеское соседство с бескультурным. Переходя к обобщениям, она создает мифологический образ сталинского общества как гигантского тела, обнаруживая при этом симпатию к «интеллигенции» и недоверие к народным массам: «Обезглавив Россию, убив всю интеллигенцию, Сталин создал из страны одно туловище» (XXIII: 34, 21).

Здесь Фрейденберг, как она это делала уже в блокаду, прибегает к ключевой метафоре политической мысли – образу общества как гигантского человеческого тела, причем ее вариант подчеркивает насильственное классовое расчленение социального тела. (О мифологической символике, пронизывающей все записки, речь пойдет в главе, посвященной политической теории Фрейденберг.)

Когда она вновь принимается за определение сущности послевоенной жизни, перебирая основные ее составляющие, она добавляет, что к голоду и невыносимому быту прибавилась идеологическая реакция («удушье»): «небывалая даже у Сталина реакция. Удушье началось такое, что никто не мог дышать – не одни люди науки и искусства, но любой человек» (XXV: 63, 9–10). Останавливаясь на теме голода, она анализирует, как государство, взяв на себя (как и в блокаду) питание населения, создает разложение человека и расчленение общества:

Люди заперты, а есть не дают. Без карточек на хлеб живет огромное количество людей. Создано много категорий людей, не получающих карточек. Продажи хлеба нет, она запрещена. <…> Спекулируют все. Но иначе нельзя. Этого требует само естество. <…> Неравенство страшное. Академикам и партийцам создают жизнь такую, что они обнаглели. В одном и тот же магазине люди получают различную пищу, в зависимости от чина. Низкопоклонство и чинопочитанье. Такой иерархии не знало ни одно государство (XXV: 63, 9–11).

Переходя к семейному, интимному быту, Фрейденберг вновь прибегает к метафоре социального тела, лишенного головы: «Мысль задушена. Человеческое тело, лишенное головы, стало распутным». Она поясняет: