Осада, или Шахматы со смертью

— Эх ты! Огня в тебе нет! Да будь я на твоем месте — не замужем да с такими деньгами, — ух, мне бы другой петушок пел! Уж я бы нашла компанию повеселей, чем полудюжина канцелярских крыс! Я бы не стала корпеть над бумажками в конторе, а в виде развлечения — клеить в альбом листья латука!

— Отправляйся, бога ради. Сантос, свети!

Луч фонаря освещает мостовую перед Куррой Вильчес, которая плотнее запахивает плащ и шагает следом за старым слугой.

— Так сиднем и просидишь всю жизнь! Спохватишься — да поздно будет! Я тебе говорю!

Лолита Пальма, уже невидимая во тьме, смеется:

— Иди-иди, пожирательница сердец!

— Сиди-сиди, монашка-затворница!

Лолита, пройдя за ворота, запирает их и пересекает внутренний двор, выложенный генуэзской плиткой и уставленный огромными кадками с папоротниками. Возле колодца высокий канделябр с тремя толстенными свечами освещает три арки и две колонны по бокам мраморной лестницы, ведущей в застекленные галереи верхних этажей. По правую руку в нескольких шагах отсюда расположен вход в контору, занимающую подвал и первый этаж, и в магазин на улице Доблонес. При свете керосиновых ламп склонились над конторками, заваленными коммерческими письмами, копировальными прессами, записными книжками, фактурами и накладными, двое писцов, бухгалтер, письмоводитель и управляющий. Когда, обогнув жаровню с мелким древесным углем, в контору входит Лолита, все они приветственно склоняют головы — вставать при ее появлении им строго запрещено, — и один лишь управляющий Молина, тридцать четыре года прослуживший в компании, все же поднимается с кресла за отшлифованной стеклянной перегородкой, которая отделяет его от остальных. Он в черных нарукавниках, с гусиным пером за правым ухом.

— Обнаружились неплатежи из Гаваны, донья Лолита… Из расчета полутора процентов… протори составили три тысячи семьсот реалов.

— Есть ли возможности возместить?

— Боюсь, что нет.

Лолита слушает, ничем не выказывая досады — разве что лоб перерезала морщинка, но ведь ее можно воспринять так, что владелица компании сосредоточена. Еще одна потеря. Между прочим, это годовое жалованье одного из ее служащих Лолита чувствует, что устала, и знает, что усталость эта — не оттого, что сегодня был и все никак не кончится трудный день. Французская блокада, всеобщий дефицит наличности, неприятности в колониях — все это с каждым часом все сильнее гнетет кадисских негоциантов, несмотря на внешнее оживление в делах, за которое многие благодарят войну. «Пальма и сыновья» — не исключение.

— Спишите в убытки… Ничего не поделаешь. Когда будут готовы фактуры из Манчестера и Ливерпуля, пришлите их ко мне в кабинет. — Лолита обводит взглядом своих служащих. — Вы еще не ужинали?

— Нет еще.

— Пошлите за Росасом, пусть подаст что-нибудь… Холодных закусок и вина. У вас двадцать минут.

Толкнув дверь приемной, где по стенам, отделанным темным деревом, висят гравюры, она проходит через нее в свой рабочий кабинет. В отличие от личного, размещенного на верхнем этаже дома, этот — просторен, чопорно строг и обставлен тяжеловесной мебелью, которая сохранилась со времен деда и отца: большой стол, книжный шкаф, два старых кожаных кресла, три модели кораблей в стеклянных витринах, план бухты на стене, английские стенные часы с маятником, медный тубус для хранения географических и морских карт, длинный и узкий спиртовый барометр, неизменно возвещающий одно и то же: «Очень сыро». На столе — неизменного красного дерева, как и вся прочая мебель в доме — стоят керосиновая лампа со стеклянным голубоватым колпаком, колокольчик, отцовская бронзовая пепельница, стаканчик с перьями и чернильный прибор китайского фарфора, папка с документами, пара книг, заложенных в нескольких местах бумажками. Подобрав коричневую юбку, сшитую, как и короткий жакет, из тонкого кашемира и удобную для сидячей работы, Лолита опускается в кресло. Оправляет шерстяную мантилью на плечах, снимает нагар с фитиля и застывает, вперив неподвижный взгляд в кресло напротив. В нем сидел сегодня днем дон Эмилио Санчес, покуда они обсуждали положение дел. Которое наследнице торгового дома Пальма, как и всякому кадисцу, умеющему заглядывать в будущее, представляется крайне неопределенным. Впрочем, дон Эмилио предпочел употребить иное слово — «тревожное».

— Мало кто отдает себе отчет в том, что нас ожидает, дитя мое. Когда минет война, а следом — и вся эта либеральная корь, когда мы окончательно лишимся Америки, вот тогда и обнаружится, что мы погибли. Политические восторги дела не делают и не кормят.