Осада, или Шахматы со смертью

— Побеждает не тот, кто сильней, а тот, кто внимательней, — говорит он комиссару в виде утешения. — Все дело в том, чтобы не зевать… Терпение и осторожность… Разве не так?

Тисон рассеянно кивает. Вытянув ноги под столом, прислонив к стене спинку стула, он рассматривает людей вокруг. Вторая половина дня. Низкое уже солнце золотит стеклянную крышу над патио. Говор, шуршание листаемых газет, в дыму от сигар и трубок снуют лакеи с кофейниками, кувшинчиками шоколада и стаканами холодной воды. Коммерсанты, депутаты кортесов, военные, эмигранты со средствами и без, «стрелки», высматривающие, к кому бы напроситься на обед, у кого бы взять взаймы, занимают мраморные столики, входят в бильярдную и читальню, вновь появляются оттуда. День кончается, и мужское общество Кадиса вкушает блаженную предвечернюю праздность. Сущий улей, где, впрочем, опытный взгляд комиссара легко и привычно находит трутней и прочих паразитов.

— Что там слышно насчет следов на песке?

Барруль, вытаскивая табакерку, чтобы взять понюшку, прослеживает взгляд Тисона. Теперь, когда ярость схватки между белыми и черными давно улеглась, на лице профессора проступает безмятежное благоволение.

— Вы что-то давно не упоминали об этом… — добавляет он.

Комиссар снова отрывисто кивает, не переставая рассматривать публику. Отвечает не сразу. Но вот наконец, поерошив бакенбарды, угрюмо произносит:

— Преступник слишком надолго затаился.

— Может быть, и вовсе решил перестать?

Тисон гримасой обозначает сильное сомнение. На самом деле он этого не знает.

— На самом деле я этого не знаю.

Долгая пауза. Профессор рассматривает его чрезвычайно внимательно.

— Черт вы вас взял, комиссар… Вы вроде бы сожалеете об этом?

Тисон выдерживает его взгляд. Барруль вытягивает губы трубочкой, словно собираясь присвистнуть от восхищения:

— Ах вот, значит, как… Не будет новых убийств — не будет и улик. Вы опасаетесь, что убийца этих бедняжек испугался, устыдился или насытился… Что навеки заляжет на дно и никогда больше не высунется.

Тисон продолжает глядеть на него молча. Взгляд его не выражает решительно ничего. Профессор, достав из кармана скомканный платок, стряхивает просыпавшиеся крупицы табаку. Потом вытягивает указательный палец и, словно пистолетный ствол, приставляет его к верхней пуговице комиссарова жилета.

— Итак, вы опасаетесь, что он больше не станет убивать… Что случай ему больше не представится.

— В нем есть какая-то жестокая методичность, — значительно произносит комиссар, глядя на этот палец. — Точность. Определенность. Не верю, что он ждет удобного случая.

Барруль какое-то время размышляет над услышанным.

— Интересно, — наконец отмечает он, откидываясь на спинку стула. — Да, это так — методичность присутствует… Может быть, мы имеем дело с фанатиком?

Теперь комиссар смотрит на пустую шахматную доску. Фигуры убраны в ящик.

— А может быть, он играет?

Из его уст подобный вопрос звучит как-то наивно. Тисон и сам сознает это и чувствует себя немного нелепо. Он сбит с толку. Барруль осторожно улыбается. Приподнимает руку:

— Может быть. Никто не скажет наверное. Все мы играем. Все бросаем и принимаем вызовы… Однако убивать, да еще с такой изощренной жестокостью, — это уже нечто другое. Знаете ли, комиссар, есть люди, в которых, как у животных, под воздействием каких-то новых факторов пробуждаются инстинкты. А факторы эти — грохот канонады… Да все, что угодно… Я бы сказал, что этот случай граничит с безумием, если бы мы с вами не знали, что границы ее порой определены не всегда.

Они подзывают официанта, и тот наполняет их чашечки двумя унциями темно-коричневой жидкости, увенчанной пенкой толщиной в детский мизинчик. Кофе, очень горячий и ароматный, хорош. Самый лучший в Кадисе. Потягивая, Рохелио Тисон наблюдает за пирушкой, происходящей в другом конце патио. В ней участвуют некий подозрительный эмигрант — его отец в Мадриде служит королю Жозефу — и депутат кортесов, чью корреспонденцию с недавних пор вскрывают и досматривают по распоряжению Тисона, которое, впрочем, распространяется на всех депутатов, вне зависимости оттого, клирики они или миряне. Этим делом занято несколько комиссаровых агентов.

— Убийца может бросать вызов всем на свете, — говорит он. — Городу. Жизни. Мне.

И натыкается на очередной внимательный взгляд Барруля. Кажется, будто профессор изучает его так, будто он ему сегодня открылся с новой, неожиданной стороны.

— Сказать по правде, комиссар, меня настораживает, что вы вкладываете в это что-то личное… Вы ведь… Впрочем, ладно, простите…

Оборвав фразу, Барруль мотает сивогривой головой. Вертит в руках табакерку, а потом ставит ее на черную клетку шахматной доски, словно фигуру.

— Вот вы сказали «вызов»… — продолжает он через мгновение. — И с вашей точки зрения, должно быть, так и есть. Но ведь это же все чистейшие умственные спекуляции… Предположения… Мы строим воздушные замки. Разговоры разговариваем.