Осада, или Шахматы со смертью

Комиссар Рохелио Тисон, как всегда, после своего обхода кофеен решил почистить сапоги. День тих и почти безветрен, и утреннее солнце пробивается сквозь навесы и старые паруса, протянутые от балкона к балкону и затеняющие улицу Карне. Уже наступил зной, и можно пройти через весь город, так и не почувствовав ни единого дуновения свежего воздуха. Всякий раз, как на глянцево блестящий носок сапога скатывается с кончика носа капля пота, чистильщик проворно смахивает ее и продолжает свое занятие, время от времени звонко, с чисто карибской щегольски-показной виртуозностью похлопывая рукоятью щетки по ладони. Клак, клак, клак.

Как всегда, чистильщик старается угодить Тисону, хоть и знает — тот не заплатит за работу. Он никогда не платит.

— Другую ножку пожалуйте, сеньор комиссар.

Тисон послушно подбирает ногу в надраенном сапоге и ставит другую на деревянный ящик, перед которым на коленях стоит на голой земле чистильщик. Комиссар же, привалясь спиной к стене, надвинув на нос весьма не новую летнюю белую шляпу с черной лентой, держа в одной руке трость с бронзовым набалдашником, а большой палец другой сунув в левый жилетный кармашек, наблюдает за прохожими. Хотя по всей линии канала, отделяющего Исла-де-Леон от материка, продолжаются бои, на Кадис вот уже три недели как не падает ни одна бомба. И это заметно по тому, как расслаблены и беспечны горожане: идут хозяйки с корзинами для покупок, служанки моют подъезды, лавочники с порога своих магазинчиков завидущими глазами провожают чужестранцев, которые фланируют по улице или толпятся у лотка с офортами и гравюрами: тут листы с изображениями героев и батальные сцены, карикатуры на французов, и в изобилии — портреты короля Фердинанда, пешего и конного, поясные и в полный рост, и прочий патриотический угар. Тисон провожает взглядом молоденькую в мантилье и в юбке с бахромой, что так и ходит туда-сюда от движений ее бедер, покуда с грацией истинной махи девушка отстукивает каблучками. Стакан холодного лимонада, принесенный комиссару из ближайшей таверны, он непочтительно ставит меж горящих и погашенных свечей в нишу, где, поникшее под терновым венцом и уличной жарой, кровоточит чело Иисуса Назарея.

— Значит, ничего нового, дружок? — говорит Тисон.

— Клянусь, сеньор комиссар. — Негр, скрестив большой и указательный пальцы, целует их. — Ничего, совсем ничего.

Тисон отхлебывает лимонаду. Без сахара. Чистильщик — один из его тайных агентов, ничтожная, но полезная ячейка в обширной сети полицейских осведомителей: сутенеров, сводниц, проституток, нищих, трактирных лакеев, слуг, портовых грузчиков, моряков, кучеров шарабанов, всякой мелкой уголовной шушеры, промышляющей карманными кражами на улицах или по кофейням, что норовит увести у зазевавшегося путешественника чемодан из почтовой кареты или дилижанса, срезать часы и кошельки. Вся эта братия просто создана, чтобы подслушивать разговоры, узнавать чужие секреты, указывать имена и описывать наружность тех, кого полиция потом рассортирует и разложит по картонным папкам, использовав в нужный момент в интересах общественной безопасности или своих собственных, ибо одно с другим совпадает хоть и не всегда, но все же довольно часто. Кое-кому из своих стукачей Тисон платит. А другим — нет. Большинство сотрудничает с ним на тех же основаниях, что и чернокожий чистильщик обуви. В этом городе, в нынешнее-то время, когда не словчишь и не слевачишь — не проживешь, благоволение полиции представляется надежнейшей формой защиты. Играет свою роль и страх, ибо Рохелио Тисон — из тех блюстителей порядка и слуг закона, которые на основании долголетнего опыта считают нужным и полезным, однажды взяв кого-нибудь под наблюдение и за кадык, пальцев уже не разжимать и глаз не спускать. Он знает, что на этой службе лаской и любезностями немногого добьешься. Так уж повелось с тех незапамятных времен, когда появилась полиция. И Тисон сам в меру — и сил, и здравого смысла — старается подкрепить зловещую славу, что идет о нем по Кадису, где столько народу проклинает его — правда, всегда за глаза. Как и должно быть. Какой-то римский император говорил: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» — и был прав. Прав на все сто и даже немного больше. Есть на свете такое, чего можно добиться только страхом.