Осада Левеллина

Об этом последнем обстоятельстве не упомянул, разумеется, ни слова генерал граф Сольн в своем вежливом и благосклонном ответе шевалье де Сент-Эльму, содержавшем торжественное обещание щадить отныне удивительные часы на ратуше Левеллина. Но неприятельский военачальник не скрыл от шевалье приезда высоких гостей. Напротив, именно этим и объяснялась несколько странная просьба, которой заканчивалось письмо. Граф Сольн не скрывал капризного нрава принцессы Бефи и подчеркивал ее крайнюю разборчивость в столе, сообщая с грустью, что как раз накануне лишился своего лучшего повара, упившегося вином до белой горячки. «Единственная надежда для меня в такой короткий срок может таиться, — заканчивал свое письмо граф, — в стенах Левеллина — увы! — навсегда для меня закрытых военным искусством вашего превосходительства».

Повторяя с гордой улыбкой эти лестные слова, шевалье шел вечером по темной и узкой улице маленького и старого Левеллина. Узнававшие его силуэт прохожие сторонились и кланялись. Шевалье отвечал им приветливо, но вдруг нахмурился, остановился и поглядел кругом. Он вспомнил просьбу неприятельского военачальника и ясно увидел невозможность ее исполнить. Легкая краска стыда залила его щеки; Левеллин показался ему жалким, ничтожным. Крестьянские гуси загоготали, и овцы заблеяли на городской площади. Сент-Эльм с раздражением круто повернул направо, перешел мостик через узкий канал и постучался у садовой калитки.

Ему открыла служанка; пройдя низкий цветник, он оказался у двери небольшого дома, укрытого в зелени. Толкнув дверь и сделав несколько шагов, он вошел в просторную комнату с узорным каменным полом. В ней жарко горел камин, отблескивая в фарфоре и серебре на массивном буфете, в хрустале и фаянсе двух приборов, приготовленных на столе, накрытом белоснежной скатертью. Черная кошка приветствовала шевалье, выгибая спину и удивляясь длинной колеблющейся тени, отброшенной им на гладкий пол. Мадам Хооте, вдова зажиточного купца, по обычаю вставала навстречу ему от огня, сияя своим круглым лицом, великолепной шеей и желтым атласом своей отделанной лебяжьим пухом душегрейки. При виде ее шевалье перестал хмуриться. Минуту спустя бесчисленные тонкие морщинки его лица излучились в улыбку: ему пришла в голову прекрасная мысль.

На другое утро с рассветом мадам Хооте выехала за городские ворота в сопровождении офицера, трубача и двух равнодушных пехотинцев с короткими мушкетами. В лучшую трубу своего друга Палюса шевалье де Сент-Эльм видел, как вызванный звуком парламентерской трубы неприятельский офицер с аванпостов встретил посланницу и вежливо завязал ей глаза. Затем она исчезла за ивами ближайшей плотины, и охранявшие ее пехотинцы поплелись обратно, провожаемые шутками неприятельских солдат.

Весь тот день шевалье был крайне взволнован. Он не раз сам себе улыбался и, держа близко от своего лица маленькие, сухие руки, крепко и радостно потирал их. В час обычной беседы с Палюсом он даже оставил излюбленную тему — искусство войны, — прославив в нескольких энергичных словах искусство изысканной кухни. Но на этот раз рассеянным был Палюс: он не обратил внимания на странные слова Сент-Эльма.

— Чем больше я думаю, — говорил он, — тем больше я убежден, что те могущественные механические силы, которые с таким презрением вы называете слепыми, сметут все ваши теории военной игры. Я вижу мысленным взором ружье, стреляющее на три тысячи шагов, и пушку, выбрасывающую снаряд весом с быка. Я вижу многостотысячные армии, выставленные одна против другой поголовным вооружением целых народов на этих самых полях нашей Фландрии.

Палюс прервал свою речь, удивленный скрипучим, идущим как будто издалека звуком. Шевалье де Сент-Эльм смеялся.

— Ах, мой бедный Палюс! — воскликнул он. — Какого низкого вы мнения о нас, жителях планеты Земля! Небесная механика, примененная к истреблению себе подобных, народы, вступающие в поголовную драку между собой из-за того, что могло бы решить соревнование двух небольших армий, составленных из людей, всецело посвятивших себя военному ремеслу или военному искусству, — нет, помилуй Бог, я лучшего мнения о человечестве! Двадцатый век не будет знать, что такое выстрелы, подобные тем, которые так взволновали вас вчера, и однако совсем не оттого, что тогда пушки будут стрелять без звука или без дыма. Будущая война решится совсем иными средствами и совсем особыми стратагемами. И я лично ничего не буду иметь против, — прибавил Сент-Эльм с довольной и хитрой улыбкой, — если эти стратагемы будут подобны той, которая решает, быть может, в данную минуту судьбу Левеллина.