Осада (СИ)

– Верю, – Гиоргадзе разобрал пистолет, вынул магазин, снял затворную раму, все осмотрел, собрал. – Да, похоже им стреляли один-единственный раз. И то не пойми как, – он вздохнул и произнес коротко: – Значит так, теперь слушай меня и запоминай каждое слово. Пистолета у тебя не было и быть не могло. ГШ спрячьте куда подальше, а лучше выкиньте, с такой штукой хлопот не оберешься. Если найдут, а что найдут, это точно, молчи и все. Несмотря на ЧП, они долго тебя держать не могут, если не предъявят обвинение – только три часа, и допрашивать могут лишь в присутствии родителей или адвоката или классного руководителя. Но скорее всего, никого не пригласят. Бить будут, не сомневайся. Им нужны показания, но полагаю, такой храбрец как ты, может потерпеть.

– А как же… – не выдержала мать. – Неужели обязательно будут бить?

– И бить и протоколы подсовывать. Значит так, протоколы либо не подписывай, либо пиши «с содержанием не согласен» – сможешь запомнить? – Карлсон конвульсивно дернул головой в знак согласия. – Но эту бумажку попробуй забрать. Конечно, дадут вряд ли, но будешь требовать, уже хорошо. Я постараюсь обеспечить доступ защитника. Деньги у вас есть? – Родители синхронно кивнули. – Денег никому не давать. Когда придут, ничего не делать, не сопротивляться, не капать на мозги, не устраивать истерик. Если придут эти самые хачи, потом перезвоните мне, – он снова вернулся к Карлсону. – И главное, как вошел в камеру, представься. Запомнил? Первое правило: обязательно представился, , сообщил, что шьют кто бы там ни находился. Сел и замолчал. Спрашивают – отвечай, но сам в разговоры не вступай. Сигареты возьми обязательно, несколько пачек, а вот мобильник ни в коем случае. Приводы у тебя уже были?

– Да вы что, откуда! – взвилась мать. Гиоргадзе пожал плечами.

– Значит, боевое крещение. От сумы до тюрьмы не зарекайся, сами знаете. Я вас только утешить чем могу: адвокат постарается к нему пробиться в самое ближайшее время. Я так понял, «пальцев» вы там не оставили? Хорошо. Бить будут точно, и тут главное молчать. А защитника я гарантирую. Ну все, с богом. Сейчас прямо ждать их не стоит, а вот после полудня, да вполне вероятно.

Оба ушли, оставив семью в совершенной растерянности. Когда, уже поздним утром, в квартире зазвонил телефон, долго никто не подходил, точно не в силах стряхнуть с себя страх случившегося и еще больший ужас перед предстоящим возмездием, слепым, но беспощадным.

Отец подошел, взял трубку. Попросил повторить.

– Марат. Интересуется, как там. Говорит, чтобы кто-то из нас не ходил на работу…. Спасибо, полагаю, сегодня мы оба не пойдем. Да, такое дело. Свяжись с шефом, объясни ему как-нибудь. Все равно выплывет…. Ну не сейчас, так потом. Нет, спасибо. До связи.

В полдень или около того, никто на часы так и не глянул, телефон звякнул еще раз. Снова подошел отец. Снова просил повторить.

– Старшая по дому. Ей все уже известно, насчет…. Короче, свидетелей была куча, магазин рядом с домами. Многие видели, как менты…. – он не выдержал, замолчал, ком сдавил горло. – Короче, приглашает идти на место.

– Я пойду, – поднялась мать.

– Нет, лучше ты останься.

– Нет, ты оставайся. Ты лучше сможешь. А я… я хоть… посмотрю, – последние слова она произнесла едва слышным шепотом. И бросилась в прихожую, торопясь одеться, словно ее могли бы остановить. Или она сама передумала бы.

Хлопнула дверь, больно хлопнула, точно разорвав невидимые нити. Не дождавшись лифта, она побежала по лестнице, торопливо спускаясь мерзким, затхлым черным ходом, насквозь провонявшим испражнениями и дурью. Этаже на шестом неожиданно остановилась. Прежде она пользовалась черным ходом чуть не год назад, когда лифты остановились на неделю, с той поры стены успели покрасить – вроде как косметический ремонт провели тридцатилетнему зданию.

Здесь, рассказывали, обитали наркоманы, пацаны, нюхающие клей, не то из этого дома, не то еще и с соседних. Прогнать их не было никакой возможности, особенно зимой. Тут тепло, топят, не на улице же парковаться, пережидая кайф. Куда она только не обращалась, участковый так и вовсе ее слушать не стал.

Теперь же площадка была свободна, мусора почти не было, старый обгаженный матрац приваленный к углу, да пара использованный невесть когда шприцев – вот и все, что осталось от компании. Нет, еще то, что привлекло внимание изначально – надпись на стене. Стихи:

«Я быть устал среди людей,

Мне слышать стало нестерпимо

Прохожих свист и смех детей…

И я спешу, смущаясь, мимо,

Не подымая головы,

Как будто не привыкло ухо

К враждебным ропотам молвы,

Растущим за спиною глухо;

Как будто грязи едкий вкус

И камня подлого укус

Мне не привычны, не знакомы…

Но чувствовать ещё больней

Любви незримые надломы

И медленный отлив друзей,

Когда, нездешним сном томима,

Дичась, безлюдеет душа

И замирает не дыша

Клубами жертвенного дыма».

Она стояла, читая, перечитывая, не в силах поверить увиденному. А потом, разом вспомнив, вздрогнула всем телом, словно каленым железом прижгли меж лопатками, ставя незримое клеймо, и побежала дальше.