Осенние дали

Он взял топор, выбил деревянный клин из стакана, освободил спицу и кинул в угол, где, схваченные с двух сторон железными кольцами, лежали темные дубовые ступки. Через открытую дверь в мастерскую падал белый свет холодного осеннего дня; пол был усыпан стружками, у дальней стены стояли ящики для телег с подушками и подосниками, валялись старые колеса, требующие перетяжки. Всюду лежали новые, еще не готовые ободья с зубьями, пахло деревом и стружкой.

— Я, дед, за вами, — сказал Петр Феклистов и достал из своего кожаного пальто перчатки. — Поедемте к нам в Марьино. Погостите денек, выпьем рюмочку со встречи.

Старик не ответил.

В мастерскую шумно вошли два подростка. Оба несли охапки ясеневых ободьев.

— Колянь, — обратился дед к старшему, — просверлили дырья для спиц?

— Поделали, Пров Гаврилыч, — видно, кому-то подражая, как взрослый, ответил большеротый мальчик в сапогах.

— Ну-ну, глядите. Не то скажут: дед, мол, худо учил… Я небось пойду. Внук вот на побывку пришел, забирает на праздник в Марьино до отца… Так, стало быть, на два стана заготовки есть? С недели начнем набойку. Что ж, детки, собирайте струмент, пора и шабашить.

Он неторопливо, чуть враскачку, но еще твердо ставя ноги в подшитых валенках, направился из мастерской. На костыль он почти не опирался.

II

От «бригадной» деревни Хорошей до правления объединенного колхоза «Власть труда» считалось четыре километра. Гнедой мерин легко вез бричку, или, по-местному, шабайку. Дед Пров, одетый совсем по-зимнему — в крытый тулупчик, баранью ушанку, сидел на сене, отвернув от ветра покрасневшее лицо. Петр ехал не шибко, чтобы не трясти бричку на колдобинах.

Октябрьское солнце померкло рано, желтая заря окрасила запад, из голого перелеска наползали свинцовые сумерки. Пошевеливая вожжами, Петр искоса поглядывал на прадеда. Подумать, девяносто шесть лет, еще в крепостное время родился, трех царей пережил, три революции, гитлеровскую оккупацию, — сколько ж должен был перевидеть на своем веку? Взять бы тетрадку да позаписывать за ним. Откуда старик черпает бодрость духа? Ведь еще работает. В чем секрет этой успешной борьбы с одряхлением, с самой смертью?

— Дед! — прокричал Петр в самое ухо старику. — Как вы тут живете-можете?

— Какая моя жизнь, — пожевав губами, ответил Пров. — Все дружки, дети давно там. — Дед спокойно показал кривым, сморщенным пальцем в землю. — Один остался… как труба на погорелище. Изба, в какой рос, завалилась. Вот тополь еще стоит. Годов тому восемьдесят посадил, ну, держится тополь. Стоит. А я чего? Гляжу вот: живут молодые. Ничего живут, полегче против прежнего… Чисто бары. Молотить сберутся — на машинах везут. Пахать, жать хлебушко — опять же машиной. Сиди да верти рулем. Девки в шелка поразоделись, все ученые. Дело какое прикинется… в Совете ль, в городе — в телефон говорят…

Старик умолк. Петр спросил, как его здоровье, но дед не ответил. То ли задремал, то ли озяб, а может, просто слишком тарахтели колеса по крепкой, прибитой осенней земле, и старик не слышал — на уши он был туговат. Так они проехали все четыре километра — и промерзшим полем с почерневшей стерней, и осиновым перелеском в засохших лохмотьях листьев. И лишь когда шабайка, прокатив по Марьину, остановилась перед просторной избой, белевшей в сумраке этернитовой крышей, дед Пров посмотрел на колеса и сказал:

— Моя работа.

В доме Феклистовых уже собралась родня.

Посредине горницы были сдвинуты два стола, застеленные разными скатертями. Во главе сидел сам хозяин, один из внуков Прова, Елизар — мужик за пятьдесят лет, приземистый, с толстой, бурой, короткой шеей. По бокам разместились три его сына, их жены и вдовая дочь. По случаю воскресенья дома находились и дети, старшие — в школьной форме. Хозяйка и старшая невестка Настасья, красные от печного жара, готовили закуску. В глиняных мисках, точно подернутый инеем, маслился свиной холодец; задрав кверху бутыльные ножки, лежал жареный гусь; на двух сковородках шкворчала красноглазая яичница; круглые моченые помидоры, казалось, готовы были брызнуть соком; от жареной картошки подымался густой духовитый пар; хлеб был нарезан большими ломтями, рядом лежала свежая коврига. Отдельно на тарелочке возвышался мелкий черный виноград, напоминавший спелый терн. У двери на полу в эмалированном тазу желтели антоновские яблоки из своего сада. Хозяин распечатал бутылку, разлил по стаканам «зверобой» — коричневый, цвета застаревшего чайного настоя.

— Да у вас целый праздник получился, — смеясь, сказал Петр. От своих братьев, таких же плотных, коренастых, с широкими подбородками, он отличался военной формой, погонами с крошечным серебряным танком поперек красного просвета да еще, пожалуй, выправкой. — Сколько ж вы, папаша, заработали в этом году на трудодни?

— На всех хватит, — басом ответил Елизар Фролыч. — Что ж, пригубим?

— За встречу с родным офицером!

— За нашу семью колхозных механизаторов!

Все выпили. Дед Пров тоже сделал глоток, закашлялся и стал закусывать корочкой, стуча пластмассовыми зубами.