Осенние дали

— Клавка меня обозвала да еще ты, стравуст конопатый, наскакиваешь? До твоей морды я давно добирался.

Он полусогнулся, выставил кулаки, примериваясь, как лучше напасть на техника. Пахтин тотчас принял оборонительную позу.

За фанерной перегородкой, отделявшей костюмерную от прохода, послышались глухие шаги, взвинченный голос режиссера Сени Чмырева:

— С такими артистами черт знает что… Послал ее за рапирой — сто лет пропадает. А тут еще сын турецкого султана… деликатного смеха не понимает, ржет что твой племенной жеребец.

И в костюмерную влетел пунцовый, всклокоченный Сеня. Увидев свою кружковку с посторонними парнями, рапиру у их ног, режиссер уже открыл рот, готовый разразиться громоподобной рацеей, да так и застыл, словно собирался проглотить яблоко. А за его плечами показались облезлый портфель и лысая голова заведующего клубом, недоуменное лицо комсорга Петряева.

— Ну, кот длинноногий, получай!

И оглохший от бешенства Жорж кинулся на Пахтина. Пахтин на лету поймал его за кисть руки, неуловимым движением загнул ее за спину, и Манекен взвыл от боли. Он начал осыпать техника и девушку самой низкой бранью, но вырваться, даже шевельнуться не мог, будто его связали.

— Ничего у тебя не вышло, — вдруг резко сказал ему Петряев. — Ничего. Все проиграл.

Лишь сейчас подравшиеся парни и Клава заметили вошедших. Пахтин выпустил руку Жоржа, отступил назад. Манекен, морщась от боли, зло и загнанно озирался по сторонам.

— Картина ясная, — продолжал комсорг. — Время позднее, завтра во всем разберемся и… поговорим где надо. Что ж, товарищи… делать тут больше нечего.

У двери уже кучились драмкружковцы, прибежавшие на шум. Заведующий клубом Родимчиков тяжело вздохнул. Техник взял под руку Клаву и вслед за комсоргом пошел к выходу. Жорж вдруг вспомнил о плевке на лице, торопливо утерся; ни на кого не глядя, стал выбираться из толпы. Драмкружковцы безмолвно расступились. За спиной Жорж слышал возбужденные разговоры: «Что произошло — хватил ее шпагой из ревности?»

Дверь в опустевшей костюмерной так и осталась незакрытой.

III

Рабочий день на фанерном заводе начался как обычно. В клеильном цехе стоял густой, горячий пар, катились вагонетки, сортировщицы ловко раскладывали влажный шпон — однослойные листы фанеры. Клава, чумазая, в комбинезоне, хлопотала над прессом. Она насвистывала сквозь зубы и была, как всегда, упруго-подвижна, оживленна и развязна, словно ничего скандального с ней не произошло. До цеха уже докатились смутные и перевранные отголоски вчерашнего случая в костюмерной. Нашлись, как водится, любопытные, которые желали бы узнать подробно, кто, где, кого, как, за что и почему. Трое парней, завсегдатаев пивного ларька, долго перешептывались и поглядывали на Клаву. Потом из этой кучки бойко выкатился цеховой остряк Тюшкин — приятель Жоржа Манекена. Он остановился против девушки и, прежде чем заговорить, долго смотрел на нее молча и подобострастно.

— А-а, наше вам туда, сюда и обратно.

Тюшкин выдернул из маковки красно-бурый волосок и с манерным поклоном протянул его Клаве, точно снятую кепку.

— Слышали и принимаем к сердцу, — прижал он руку к животу. — Разобъясни-ка нам, милашка-канашка, что это у тебя за романс вышел вчерась в клубе?

На щеках девушки загорелись два ярких пятна.

— Ничего особенного.

— А вроде, говорят, тебя там произвели… в титулы?

Остальные два парня пододвинулись ближе. Клава насмешливо глянула на остряка своим спокойным, несмущающимся взглядом:

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Слыхал такую поговорку? Вот тебе и весь мой ответ. А ты и сейчас — лодырь, летун и злостный алиментщик. — И брезгливо добавила: — Лучше вон портки подбери, а то девки засмеют.

Покачивая бедрами, Клава неторопливо пошла к бакам за клеем для вальцев. Тюшкин от неожиданности смутился, растерянно подтянул сползавшие брюки. Один из парней крикнул восхищенно:

— Скушал, Тюшкин? Ло-овко она тебя уела!

В обеденный перерыв в цехах, в табельной, у инструменталки, в конторе появились объявления, написанные лиловыми чернилами на четвертушках листа:

ОБЩЕСТВЕННЫЙ СУД ЗА КЛЕВЕТУ И ОСКОРБЛЕНИЕ

ДЕВУШКИ НАД ГЕОРГИЕМ ОНУФРИЕВЫМ,

РАБОЧИМ ЛУЩИЛЬНОГО ЦЕХА

После шабаша продолговатый, обшитый панельной, под дуб фанерой зал заводского клуба быстро стал наполняться рабочими, служащими. Вскоре были заняты все скамьи, подоконники, народ стоял у двери. Люди приходили прямо из цехов, с лесопильни, усталые, хмурые, в спецовках. Вытертый зеленый бархатный занавес на сцене был открыт, виднелся большой стол под красным сукном, графин с водой без пробки, где-то давно потерянной, стулья.

Развязно заложив ногу за ногу, Жорж Онуфриев сидел отдельно от всех на скамье у самых подмостков. К нему подошел Тюшкин, пропел шутовато-сочувственно:

Ах, не дари ты меня любовью пылкою,Подари ты меня полбутылкою.

Добавил: — Подвела тебя, Жора, эта стерва?