Осенний мотив в стиле ретро

не вернешься ты

в стен этих выцветшую голость.

Ты, отступая, защищалась,

дралась отчаянно и зло,

но, видно, так уж повезло

я опозорен всеплощадно.

Мне остается только ждать

свободы,

истины,

любимой,

а ныне всеми я покинут,

огнем кольцеобразным сжат,

как бальмонтовский скорпион,

не там и не тогда рожденный,

не тем талантом награжденный,

не той душой, не тем пером.

Что ж, может быть,

и я дождусь

минуты нашей беспечальной.

Она наступит - я ручаюсь,

она твою растопит грусть,

она вернет тебя, быть может...

Пусть нежность лучших наших дней

пожаром памяти моей

обугленное сердце гложет.

Мне верить хочется - дождусь

минуты нашей беспечальной.

Она наступит - я ручаюсь.

Вот буду ль жив - не поручусь.

Где-то здесь рубеж излома, странная - странная ли? - мечта поселяется в его камере - мерещится свежее пронзительное утро в абрикосовом саду детства, и еще - парижские набережные, на которые никогда не ступала нога Бориса Иннокентьевича. Незадолго до этапа рождается такое:

Лета блеск...

А на сердце вьюга.

Претворяются сказки в быль

затолкали в собачий угол

и хотят, чтоб от счастья выл.

Нешто чертовым когтем мечен,

загнан в мертвый покой нуля?

Так бывает

ничто не вечно,

даже тяга к родным полям.

Вдруг охватывает не к месту,

озлобленья зигзаг чертя,

ностальгия по бегству в детство

или просто ко всем чертям.

Даже страшно себе признаться

всплеск свободы в злой толще стен

мне мерцать в костре эмиграции.

Я - танцующая светотень.

Образ, не поддающийся расшифровке, но частый - в вариантах, раскиданных по груде рукописного архива. Атмосферный фантом, пляшущий блик - что это? Что мерцало перед ним в долгие зарешеченные дни, вечера и ночи?

"Симочка, милая, плюнь ты на эти петербургские хлопоты, береги себя, пишет он. - Их короны не стоят твоих слез. Г-н И. намекал мне недавно на всякие гадости, видать ты его здорово перешибла своей недоступностью. Смешно. При случае непременно надаю ему пощечин. Он из себя выходит от того, что мы с тобой не ломаемся и достоинство свое не размениваем. Значит, мы правы. И прорвемся".

И наступает темный, почти не документированный сибирский период.

Господи, до чего ж сильны были люди, вставшие тогда над бомбами и дымящимися револьверными стволами, над конкретными мундирно-фрачными господами. Узревшие суть не в личностях на портрете и под портретом, а в их единстве, совокупно отраженном в расширенных зрачках Серафимы Даниловны.

Вот оно - единство, отраженное в зрачках, приковывающее их вовнутрь к одной задаче - самосохранению, низводящее человека к биологическим функциям и только к ним. Но даже импульсивно-ломкая Симочка смогла вовремя - пусть с ошибками и лишними словами, но все-таки вовремя - встать над собой. Значит, неодолимость отраженного единства - сказочка для слишком взрослых, для тех, кто уже забыл исток отнюдь не сказочной игры, где видится то, что хочешь и можешь увидеть.

17

Дождь как-то незаметно иссякает, и небо поднимается выше и выше.

Я стою на крыльце и жду, разумеется, жду, откроется ли зависшее над моим домом чудо. Тарелка на месте, она словно бы набухла и посерела - поди не набухни от круглосуточного потока, затопившего все вокруг.

Ветер рвет остатки облаков, тащит обрывки за горизонт, к городу, чтобы там тоже почувствовали осень, поглубже запрятали пестрые летние впечатления и грелись, потихоньку вытягивая их изнутри маленькими допинговыми дозами.

Мысли мои, кентавры со сбитыми копытами, пасутся где-то на полпути сюда, зная, что их ждет до вязкости мокрая листва и не слишком уютное лысеющее вместилище.

Они в последних его часах или минутах, они пытаются собрать эти минуты по крупицам, по сути - из ничего, из воображения, и минуты, плоть от плоти моих кентавров, тоже становятся двузначны и невоспроизводимы, повисая над тем временем тяжким чудом, чем-то вроде летающего блюдца или иного зримого мифа. Но ватное слово миф - только сердцевина чуда, вообще-то оно игольчатое, и иглы его тянутся в разные времена, нанизывают на себя почти невероятные события. И мысли-кентавры, обессиленные, но воодушевленные любопытством, устремляются вдоль игл, высекая искры из кремнистых случайностей своего пути.

Скоро они окончательно устанут и вернутся в эту осень, им непременно надо вернуться к тому моменту, когда придет гость оттуда, уставший обижаться и мокнуть там, наверху, видимо, тоже в одиночестве своих бесконечных наблюдений за людьми.

Скоро совсем стемнеет, не пора ли в кресло - в спокойное ожидание минуты, когда по комнате расплывутся слои голубого тумана, чтобы сгуститься напротив меня в якобы инопланетное, но по-земному обидчивое существо, способное злиться и прощать.